Занавес приподнят - Юрий Колесников

Лулу снисходительно улыбнулся, отрицательно покачал головой, но ничего не сказал. Он думал в эту минуту о более важном. Шеф — член «тайного совета» легионеров — послал его сюда не для праздных разговоров и развлечений; об этом он говорил ему перед отъездом в Болград. Хотя Гица Заримба не выпускал из виду и эту сторону способностей групповода, Лулу, однако, не забывал наказ. Он ждал лишь условного сигнала… А Изабелла продолжала игриво щебетать:

— Мне так много говорил о вас Жорж! Вы еще погостите в нашем городе?

— К сожалению, недолго… Служба!

— Но, может быть, все же успеете поехать с нами в имение… Там так чудесно! Вы любите кататься на…

Изабелла не договорила. Погас свет. Оборвалась музыка.

Послышались встревоженные голоса.

— Что за чертовщина?!

— Вот вам и казенная электростанция!

— Свечи!.. Принесите свечи!

— А на бульваре и вообще в городе свет горит!

— Вероятно, авария на одной только линии. Или пробки, возможно, перегорели?

Подобного случая никто в доме не предвидел, и потому прислуга металась теперь в поисках свечей, подсвечников и керосиновых ламп.

— А может, и в самом деле пробки перегорели? — вдруг произнес Лулу. — В этом я кое-что смыслю… Вы позволите не надолго оставить вас?

Через минуту Лулу Митреску был на улице у парадного подъезда, к которому уже подкатил на отцовской машине Жорж Попа. Едва групповод захлопнул за собой дверцу, автомобиль сорвался с места и с погашенными фарами скрылся за поворотом.

Погруженные во мрак «белый зал» и соседняя комната постепенно стали освещаться тусклым светом свечей, потом принесли и несколько пузатых керосиновых ламп.

— Танцы продолжаются! — крикнул старик Раевский своим все еще звонким голосом. — Мазурку!

— Да, да, мазурку!

— Пожалуйста, мазурку!

Полились звуки веселой музыки. После яркого, холодного и ровного света электрических люстр и канделябров колеблющееся, слабое освещение казалось уютным, снимало скованность, располагало к шуткам… В разгар веселья гости ощутили, будто под их ногами чуть-чуть качнулся пол, дрогнул стол, слегка зазвенела расставленная на нем посуда и послышался отдаленный грохот, словно где-то произошел взрыв.

— И на бульваре погас свет! — встревоженно крикнул кто-то, подойдя к окну.

— Смотрите, смотрите!

— Пожар!

— Да, да! Где-то у лимана!..

Жители этого маленького и тихого заштатного города, развлекавшие себя тем, что подхватывали, муссировали и сами распускали всяческие слухи и небылицы, старавшиеся забавы ради всякое пустяковое происшествие превратить в сенсацию, стали вдруг свидетелями и в самом деле непостижимого события: на недавно отстроенной городской управой электростанции и в примыкавшей к ней бане произошел взрыв!

Истолкований этого события было столько же, сколько и жителей в городе… Но все сходились в одном — это диверсия!

В кофейне «Венеция» и ресторане «Монте-Карло», служивших средоточием всех новостей, господа коммерсанты и торговцы обменивались мнениями:

— А виновнички, как водится, скрылись!

— Найдут. Непременно найдут!

— Может, и не нашли бы, да электростанция и баня — казенные!

— Уж на сей раз полиция постарается… Отыщут мерзавцев!.. Время сейчас тревожное, и шутить с такими вещами не приходится…

— Поговаривают, что машинист с девушкой из диспетчерской убиты! А вот какой-то мальчишка, что работал в машинном отделении учеником, сумел-таки сбежать… Не кажется ли вам это подозрительным?

— В том-то и дело! У этого сорванца отец, говорят, коммунист… Сидит в остроге уже много лет!

— Вот оно что?! В таком случае все понятно!..

— Подумать только! В Бухаресте наш землячок Томов пытается ни больше ни меньше как взорвать патриарший собор и на аэроплане бежать к большевикам… Здесь летит в воздух электростанция с баней и гибнут люди, а сынок коммуниста скрывается цел и невредим! Бог ты мой, что творится, подумать только!

— Главное же не в этом, господа! Понимать надо, что не по собственному разумению эти оболтусы идут на такие мерзости!

— К чему гадать? И дураку ясно, куда ведут следы…

— Неужто в самом деле за Днестр?

— Куда ж еще?

Глава девятнадцатая

Оставленный с вечера в жестяной кружке недопитый чай к утру покрылся ледяной коркой. Илья Томов лежал на железной койке, застеленной прогнившей дырявой рогожкой, укрытый по самую макушку изодранной при обыске грубошерстной фельдфебельской курткой. Съежившись и согреваясь собственным дыханием, он по-младенчески улыбался. Ему снилась заполненная народом площадь из советского кинофильма «Парад молодости»; он бодро шагал по ней рядом с белокурой русской парашютисткой, которая два года тому назад участвовала на празднике авиации в Бухаресте и приземлилась на окраине аэродрома Бэняса. И снова, как тогда, окруженная толпой любопытных, она неожиданно исчезла, а встревоженный Илья каким-то образом очутился в родном Болграде. Город выглядел угрюмо. В доме было пусто и неуютно, за окнами бушевала метель. Ему стало холодно и грустно. Он прислонился к нетопленной печке с зигзагообразной, как молния, трещиной. В дымоходе уныло выл ветер, на чердаке громыхало и свистело, в сенцах скрипела дверь. И внезапно на пороге вновь появилась сияющая, в светлом, длинном, будто подвенечном, платье та же девушка. Она вела себя так, словно давно жила здесь, положила на стол круглый с румяной коркой белый душистый хлеб, какой, бывало, на праздники выпекала в домашней печи бабушка, открыла окно. Вдали виднелись поспешно уходившие черные тучи, а там, где прояснилось, яркие лучи солнца пронизывали голубой простор… В стороне от железнодорожной станции Траян-вал на всем небосклоне повисла огромнай радуга. Было тепло, цвела акация, распускалась сирень, и под многокрасочной радугой нескончаемым потоком двигались колонны людей. Они были веселы, по-праздничному одеты, с цветами и транспарантами, знаменами и портретами — как в русской кинокартине «Парад молодости»… Илья хотел побежать им навстречу, рванулся и… перевернулся на спину, высунув голову из-под драной куртки; он понял, что это был всего-навсего сон… Посмотрел на вырисовывавшийся квадрат темного потолка камеры и разочарованно вздохнул. Стало обидно, что сон прервался на самом интересном месте.

Илья попытался восстановить виденное во сне, но в памяти остались только девушка с золотистыми кудрями, большой белый хлеб и праздничные колонны демонстрантов… Он глубоко вдохнул холодный, сырой воздух, пропитанный запахом карболки, и передернулся. Уснуть он уже не мог. По мере того как светало, очертания камеры, выползавшие из тьмы, становились все более страшными.

В это утро по случаю Нового года подъем заключенных был отсрочен на целый час! Но вот звон большого колокола тюрьмы Вэкэрешть известил, что это время подошло.

Из коридора тотчас же донесся топот боканок[47]. Он примечателен: подошва боканок сплошь подбита гвоздями с широкими ребристыми головками, а каблуки, словно копыта лошадей, опоясаны тяжелыми железными подковами. Каждый шаг по цементному полу коридора отдавался лязгом, напоминавшим военную казарму. Однако за топотом боканок последовало звяканье ключей, грохот затворов, хлопки падающих задвижек с глазков, врезанных в обитые железом двери камер, и чечеточное шлепанье арестантских башмаков на деревянной подошве — вся эта печальная симфония свидетельствовала о том, что здесь вовсе не казарма, а тюрьма…

Тюрьма Вэкэрешть находилась в пяти минутах езды от центра столицы и в десяти минутах — от дворца его величества короля Кароля Второго. Она славилась тяжелым режимом, хотя и считалась в основном пересыльной. В нее доставляли осужденных перед распределением по тюрьмам, привозили каторжников на «доследование» и подследственных, как Илья Томов.

Из коридора послышалась команда:

— Все к глазку!

Началась проверка. Отдаленный звук падающих задвижек глазков постепенно приближался к камере, в которой находился Илья Томов. Вот приподнялась задвижка на двери его камеры, и в квадратном отверстии показалась иссиня-красная физиономия коридорного охранника. Загремел затвор, с трезвоном ударилась о пол железная перекладина, и в открытую дверь камеры вошел охранник Мокану, тот самый, что в день прибытия Томова в тюрьму огрел его «для знакомства» крепкой оплеухой. Теперь он хотел удостовериться, хорошо ли новичок усвоил прочитанное ему накануне наставление о содержании камеры в порядке. И как бы невзначай спросил, давно ли молодой человек «ходит в коммунистах».

Томов ответил, что он вовсе не коммунист, а в тюрьму попал по недоразумению.

Мокану удивился, с недоверием посмотрел на заключенного и переспросил:

— А ты не загибаешь, что не коммунист?!