Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

В Москву приехали засветло, но к самому ужину. Константин Александрович не осмелился беспокоить государя без зова и, проводив Ивана до княжих хором, отъехал к близким своим вместе с Федором Васильевичем.

Во дворе у себя княжич сдал коня Илейке, а сам по черному крыльцу взбежал до горниц, спеша к матери. Отец и бабка всегда у нее ужинают. В сенцах никого не было, но за поворотом Иван нежданно натолкнулся на Дарьюшку. Она хотела убежать, но, узнав княжича, зарделась вся румянцем и остановилась. Ивана вдруг охватила радость, он почувствовал нежность к этой милой, робкой девочке. Сам не понимая, как это вышло, он обнял ее, а она вся так и прижалась к нему и, чуть прикоснувшись губами, поцеловала его в щеку. Княжич хотел сказать ей что-нибудь ласковое, но кто-то стукнул дверью в покоях, и Дарьюшка, отскочив, быстро скрылась. Иван остался один и, постояв некоторое время, медленно пошел к родителям, не спеша, будто он их уже видел.

В трапезной Иван застал всех за ужином, а Юрий, нарушая порядок, выскочил из-за стола и обнял брата. Мать тоже стала целовать его и плакать от радости. Ивана тронуло это, он горячо обнимал мать, отца и бабку. На душе у него стало сразу ясно и спокойно. Он весело подбежал к Андрейке, которому было уж три года, расцеловал и его и мамку Ульяну.

– Стосковался по вас, – застенчиво молвил Иван, садясь за стол, – стосковался в Володимере-то…

– И яз тя вспоминал, Иван, – сказал Василий Васильевич. – В Ростове много о тобе баил мне владыка Ефрем.

– Тата, – живо заговорил княжич Иван, – скажи, видел ли ты старца Агапия? Много он нам с Юрьем сказывал старин и сказок.

– Преставился старец Агапий в самую обедню на Велик день.

Иван перекрестился и молвил печально:

– Царство небесное.

Наступило молчание, а мамка Ульянушка, стоя возле Андрейки, сказала:

– Умер старец-то хорошо, в самое Светлое воскресенье. Пойдет его душа прямо в рай.

Жаль Ивану старца, но в радостях встречи с родными скоро забыл он об этом и не заметил, как ужин окончился. Остались в трапезной только родители, бабка и Юрий. Да и бабка вот уж встает из-за стола.

– Юрьюшка, – говорит она, – проводи-ка меня в покой мой.

Но Василий Васильевич остановил ее, сказав дрогнувшим голосом:

– Матушка, побудь здесь малое время, и ты, Юрий, останься.

Великий князь сказал это как-то особенно, и княжичу Ивану почудилось, что должно случиться важное дело. Василий Васильевич хотел продолжать, но вдруг заволновался и смолк.

– Иване, – успокоившись, начал он торжественно, – много хвалы слышу о тобе, Иване.

Опять замолчал, отирая платком слепые глаза свои.

– Бают все, Иване, что и телом и разумом уж ты не отрок на десятом году, а юнуш, будто те боле, чем пятнадцать.

Пересилив волнение, Василий Васильевич закончил:

– Подумав с владыкой Ионой, повелел яз отныне писать тя на грамотах великим князем московским рядом со мной, соправителем моим…

Василий Васильевич встал и оборвал свою речь, простирая руки к сыну:

– Подь ко мне, благословлю тя…

Иван почувствовал, как похолодело и замерло в груди его, но, сделав усилие, подошел он к отцу. Тот благословил его и плакал, обнимая и целуя.

Женщины плакали тоже, а Юрий сопел носом, глотая слезы.

– Помогай отцу, – услышал Иван твердый голос бабки, – учись у него и у бояр государствовать.

Опять наступило молчание. Иван дрожащей рукой перекрестился на кивот с образами.

– Помоги мне, Господи, – сказал он глухо и, обратясь к отцу, добавил: – Буду так деять, как ты меня учил, тата, и ты, бабунька, и как отцы духовные учили…

Иван внезапно смолк и отер слезы. Недетская горечь подступила к его сердцу, будто суровый обет наложили на него, будто отняли беззаботную радость.

Глава 16

Тревожные дни

В середине зимы пошло по Москве поветрие – горячка с жаром и ознобом. Многие люди умирать начали, а болели и того больше. Незадолго до Рождества заболел и юный соправитель государя Василия Васильевича – великий князь Иван Васильевич.

В своем отдельном покое лежит Иван на двух поставленных рядом скамьях, мечась то в жару и бреду, то дрожа под горой шуб и одеял. Он мало замечает, что вокруг него делается. Словно видения, появляются у его изголовья родные и чужие лица, знакомые и незнакомые. Он много спит, иногда бывает без сознания, а иногда вдруг все проясняется в его голове, и он как бы просыпается и подолгу лежит с открытыми глазами, испытывая какой-то странный покой и легкость. Разные думы и чувства сами приходят и уходят, текут в его сознании, как река, а он будто стоит на берегу и смотрит, как они текут мимо.

Бывает это чаще в самые глухие часы ночи, перед утром, когда в хоромах везде тихо-тихо, до шума и звона в ушах. В покое полумрак, у кивота горит только одна большая лампада темно-синего стекла. Непонятная тревога охватывает Ивана. Лежа на спине, он невольно косит глаза к дверям, где на лавке спят по очереди ночью Илейка или Васюк. Увидев того или другого, Иван успокаивается, долго слушает, оцепенелый, как где-то грызет мышь, и смотрит расширенными остановившимися глазами на огонек лампады. И вот тогда он начинает видеть и слышать то, что было в его жизни, еще такой краткой, но переполненной событиями, радостями, горем и страхами, и чем-то еще новым, томящим его и ласкающим сладостной негой. Он улыбается, как во сне; порой на глаза его навертываются слезы. Сквозь эту дрему слышит он иногда пение кремлевских петухов, лай собак, но вдруг опять все окружающее исчезает; Иван видит либо лесную зимнюю дорогу с могучими елями и соснами в снеговых шапках; либо хлебные поля, залитые солнцем, звенящие пением жаворонков; либо шум и гам городских улиц, толпы народа, суматоху, крики и вопли, полыханье огня в дыму и буре; либо ряды конных и пеших воинов, гром пищалей, стук сабель, крики и топот коней…

Потом все это начинает кружиться и метаться, как в омуте, и топит Ивана в своей глубине, а он чувствует, как идет камнем на самое дно, и содрогается от ужаса и тоски. Вдруг все это исчезает, и вот мелькают то милые лица матери, Дарьюшки, то появляется лохматая борода Илейки или седая головка-одуванчик попика Иоиля, то приходит старец Агапий, то чует он, как со страхом цепляется за него любимый братик Юрьюшка, а сердце леденят странные глаза Шемяки, – и опять заплетается вокруг него тревожный хоровод.

Потом все это исчезает сразу – не то Иван засыпает, не то теряет сознание. Ныне же этого не было. Иван слушает глухую предутреннюю тишину, а мысли его становятся все яснее и яснее.

– Болею яз, – тихо произнес он и почувствовал, что так хочет пить, что даже жжет у него в гортани. Он скосил глаза к дверям и увидел на пристенной лавке спящего Васюка. – Васюк! Пить! – хрипло сорвалось с его уст. – Васюк!

Васюк быстро соскочил с лавки.

– Чего изволишь, государь? – спросил он, радостно улыбаясь.

– Пить, Васюк, пить…

Иван жадно приник к небольшому ковшу с медовым квасом. Опираясь на локоть, закрыв глаза, он неотрывно сосал освежающий напиток. Потом, продолжая пить уже маленькими глоточками, он открыл глаза и стал смотреть на Васюка.

Со дня приезда в Москву Иван часто видел Васюка, но больше мельком – при нем оставлен один только Илейка. Теперь же будто в первый раз увидел своего бывшего дядьку и внимательно разглядывает его лицо. Постарел Васюк, борода уж вся белая, белей даже, чем у Константина Ивановича. Выпив больше чем полковша, Иван откинулся на подушки и с улыбкой опять посмотрел на Васюка.

– Изволишь еще? – тоже улыбаясь, весело спросил Васюк.

– Нет, – тихо ответил Иван.

Они радостно смотрели друг на друга. Васюк, поставив ковш на стол и обернувшись к образам, истово перекрестился и молвил:

– Слава те, Господи! – Поклонился в землю и, оборотясь к Ивану, сказал с уверенностью: – Здрав будешь, государь, вборзе. Взгляд очей твоих разумен стал, очистился от мути…

Иван, слушая, как называют его государем, чего ранее не было, вспомнил теперь, что он ведь великий князь и соправитель отца.

– Васюк, – спросил он неожиданно ослабевшим голосом, – скоро Рожество-то?

Васюк усмехнулся.

– Рожество, государь? Прошло уж оно, и Святки проходят. Завтра Крещенье Господне… Месяц лежишь ты. Ныне же внял Господь молитвам матери твоей – исцелил тя.

Слабо улыбаясь, Иван закрыл глаза. Он почувствовал, что устал и ослаб, а голова кружится, и ложе влечет его куда-то в сторону, будто отплывает он в лодке по тихой, тихой воде.

Прошло пять дней. Вставать уж иногда стал с постели Иван. Хотя был слаб и не выходил из горницы своей, но заметно поправился и, казалось всем, – еще более вырос он за эти два месяца и возмужал. Сам Иван не замечал этого, но думал он много и многое понимал теперь по-иному, словно второй раз пережил за болезнь всю свою жизнь. Думы всякие роями шли к нему и ранее, а ныне без думы он и жить не может. То одно, то другое уразуметь хочет и чует – силы растут в нем. Жажда и радость жизни пьянят его, и тяжело ему сидеть в душных покоях с изразцовыми печками, от которых пышет в лицо теплом, румянит щеки. Думает иногда он о Дарьюшке, да та не смеет прийти в его покой государев. Позвать же ее он не решается: стыдно почему-то и неловко. Сегодня весь день он о Дарьюшке думает опять, ослабев и чувствуя жар.