Княжич. Соправитель. Великий князь Московский - Валерий Язвицкий

– Можно ли такое преступить?!

Наместник печально усмехнулся и молвил:

– Всякие скверны могут люди содеять. Токмо клятвопреступленье рано ли, поздно ли от Бога наказано бывает. Несть спасения клятвопреступнику.

– А где ныне отец и куда пойдет? – спросил Иван.

– Отец Авраамий пишет, что владыка ростовский Ефрем ожидает к собе государя на Велик день, а на Фомину неделю государь в Москве будет.

– А мне есть вести? – спросил княжич. – Когда мне в Москве быть?

– А тобе вестей нету.

Ивану стало обидно. Низко опустив голову, он думал, что отец забыл о нем, не вспоминают о нем и матунька с бабкой. Заслали его во Владимир, и не нужен он им стал. Губы его задрожали, защипало в глазах, но он сдержал себя и сказал твердо, почти сурово:

– Костянтин Лександрыч, будешь ты вестников в Москву слать, поклон от меня государю отдай и спроси, как мне быть? Когда же на Москву ехать он прикажет?

В начале июня, когда князь Василий вызвал в Москву наместника своего владимирского, воеводу, боярина Константина Александровича Беззубцева, пришли вести о смерти князя Василия Косого в «тесном его заключении».[101]

– Царство ему небесное! – проговорил Беззубцев и, крестясь, добавил: – Еще одним злым ворогом у государя меньше. Шемяка ныне один токмо остался.

Из расспросов узнал Иван, как отец его разбил князя Василия Косого, как пленил и ослепил потом, заключив на всю жизнь в заточение. Вспомнил княжич свое горе при ослеплении отца, и больно стало ему, что и отец делал то же, что с ним потом сделали. Взволновался он даже, но спросил, казалось, совсем спокойно:

– Пошто батюшка мой ослепил его?

– За воровство вятчан, – ответил Беззубцев и рассказал, как произошло все.

Когда князь Василий Косой уже в плен был взят, вятчане, шедшие на помощь ему, повернули назад к себе, в Вятку. Дорогой же по злобе разграбили Ярославль, а князя ярославского, Александра Брюхатого, с княгиней его Василисой[102] в плен взяли. Приняв потом выкуп за обоих, нарушили клятву и увезли их с собой.

– За вероломство сие и лихо повелел государь ослепить и заточить князя Василья Юрьича, – сказал Константин Александрович. – Не бывает, Иване, от зла добра.

Княжич ничего не спрашивал более. Вспомнил он про Бунко, как изгнал его отец из Сергиевой обители, а воины били его у реки Вори. Задумался Иван, и больно ему было и досадно. Посмотрел он с тоской на воеводу и молвил:

– Не подобает, Костянтин Лександрыч, государю гневливым быть и борзым в деяньях… – Помолчал и спросил: – Когда завтра на Москву едем?

– Утресь, – ответил Беззубцев. – Ехать день и ночь будем, а в деревнях и селах ни кормов, ни снедей никаких брать не станем. Мор ныне на людей и на скот кругом, черная смерть…[103]

– Станом стоять будем?

– Станом, – подтвердил Константин Александрович, – на полях и в лесах, у рек и ручьев. Запасы все с собой из дому возьмем.

Иван поклонился и вышел из покоя, пошел к себе в опочивальню, где ждал его Илейка. Не хотел он никому тоски своей поведать, кроме Илейки.

Старик, когда вошел Иван, собирал вещи в дорогу, укладывал их в сундуки и в разные ларцы.

– Что, Иване, невесел? – спросил он княжича. – А Федор-то Василич едет с нами…

Иван обрадовался.

– Кто те сказывал?

– Сам он сюды забегал. Радуется вельми.

Княжич улыбнулся, но – опять опечалился.

– Илейка, – сказал он с тоской, – совсем, как Степан-богатырь, яз стал.

– Пошто так? – спросил Илейка, переставая укладывать шубы княжича.

Иван, рассказав об ослепленье Василия Косого, признался:

– Тяжко мне, Илейко.

Старик посмотрел на княжича ласково и нежно, потом положил руку на плечо ему и молвил:

– Доброта в тобе есть душевная, голубь мой, сердцем чуешь ты: грех содеял государь наш. Токмо, Иване, грех греху – рознь. Иное – грех для-ради гордыни своей али корысти какой. Иное – грех для-ради спасенья от злобства. Злодея же убити все едино, что ворога лютого убити на поле. Одно дело разбойники и злодеи, ино дело государи, которые злодеев за зло их казнят смертию…

Илейка отошел опять к сундукам и стал укладывать всякую рухлядь, но, оглянувшись, добавил заботливо:

– Я те постлал постелю-то. Ложись-ка с богом…

Пятые сутки княжич Иван с Илейкой, Константином Александровичем и Федором Васильевичем едут по полям и лесам в сопровождении небольшого обоза с припасами и конной стражи.

Завтракать, обедать и ужинать они у рек и ручьев останавливаются, около опушек леса или в рощах. Пускают коней на траву, едят, пьют, отдыхают, а в полдень и совсем не едут, ждут, пока жар спадать начнет… Дышит Иван вольным воздухом полей и лесов. В полях сухо и знойно пахнет душицей и полынью, а в лесу овевает теплой влагой, пропитанной запахом сырых мхов и смолистой хвои. Особенно хорошо лесом ехать в дневной зной, слушать, как горлицы и вяхири воркуют, как дятлы стучат, кору долбят, как золотые иволги то словно в дудку посвистывают, то по-кошачьи взвизгивают. Грибом вдруг запахнет или от борщевника, или от донника чуть заметный дух дойдет. Ноздри сами раздуваются и тянут жадно свежий воздух. По вечерам, в сумерки, коростели скрипят-кричат, а у рек и озер мычат, словно быки, выпи-бугаи или, будто сквозь воду, густо и гулко выкликают: «Пумб-пумб!»

Одна беда в лесу: комара, мошки, овода, слепня – тьма тьмущая, мочи нет от них ни людям, ни коням. Решили по ночам в полях ехать, где много меньше всякого гнуса, а комара да мошкары почти нет. Ветром их сдувает. Ныне вот первую ночь в открытых полях едут. Во ржи перепела бьют, выговаривая: «Подь-полоть», – а кругом за дальними тучами беззвучно полыхают зарницы.

– Так вот до самого завтрака ехать будем, – говорит Федор Васильевич, – днем знатно мы выспались.

– Где спать, – радостно бормочет Илейка. – Ишь, благодать-то какая! Сердце во мне пьянеет! Ох, молодость бы мне назад!.. Сенокос скоро, хороводы. Бывало, работай – хошь тресни, а стемнеет – так с девками песни! И коса, которой весь день махал, тя не умает! Любил я девок-то…

Смолк Илейка и задумался. Думает и княжич свое и чует, будто в груди у него опять непонятная птица крыльями бьется. Зарницы же все чаще и чаще полыхают по всему кругозору, и дрожь от них побежит-побежит по темной земле, да в жаркой духоте и замрет, а потом опять с неба бежит…

– Гляньте! Дядюшка, княже! – воскликнул с удивлением Федор Васильевич. – Вон туда глядите! Огоньки идут в поле.

Все стали смотреть, куда указано, и княжич Иван увидел на самом деле с десяток огненных искорок, а вокруг них что-то белесое, вроде тумана…

– Верно! – крикнул Илейка. – Идут огни-то! Вон, вон, вправо завертывать стали.

Он погнал лошадь к огонькам, съехав с дороги на столбничок, что шел меж густой ржи. Все поскакали за ним следом. Но Илейка вскоре замедлил бег лошади, а огоньки явно преобразились в язычки зажженных свечей. Глядит Иван: босые девки с распущенными косами, в одних белых рубахах, впряглись в соху и, держа свечи, ведут борозду и что-то поют заунывно. Проехав еще немного, все остановились невдалеке.

– Сие, княже, заклятье против мора, – говорит Константин Александрович. – Полночь уж значит скоро – заклятье сие до петухов надо делать.

– Истинно, – подтвердил Илейка, – успеть надобно всю деревню бороздой обвести…

Действительно, девушки торопились, не обращая никакого внимания на подъехавших. Изо всех сил они тянули соху и, закончив заклятье, снова пели его сначала:

В руках у нас Божьи свечи церковные,Ведем борозду-то сошкой кленовою.Ты будь, борозда, в беде нам оградою,В село не пущай злу смертушку черную…

Медленно удаляясь, они все ближе и ближе подходили к околице.

– Успеют, – весело сказал Илейка, – борозду-то от околицы начинают и опять к ей с другой стороны приходят…

– А вдруг петухи запоют? – спросил Иван.

– Тогды все пропало, – ответил Илейка, – на другу ночь все сызнова надо опахивать.

Все замолчали, напряженно следя, как девушки, выбиваясь из сил, тянули соху и срывающимися голосами пели снова заговоры.

– Успеют иль не успеют? – проговорил Иван.

– Кто знает, – сказал Федор Васильевич, – небо вот белеть начинает.

В это время все девушки, бросив соху, встают на колени и земно кланяются, бормоча молитвы.

– Успели! – крикнул Илейка, и сейчас же где-то далеко в деревне запел первый петух.

Перекликаясь, покатились из двора во двор петушиные крики. Беззубцев повернул коня обратно к дороге, а Федор Васильевич, обратясь к Ивану, молвил:

– А проку от сего столь же, сколь от тетушкиной козюльки…

В Москву приехали засветло, но к самому ужину. Константин Александрович не осмелился беспокоить государя без зова и, проводив Ивана до княжих хором, отъехал к близким своим вместе с Федором Васильевичем.