Стрекоза - Татьяна Герден

ты прибежала первая, он сразу увидит, что тебе это очень важно, ну и начнет тебе крутить мозги. Но не передерживай его слишком, а то бывают слишком гордые типы, и их это бесит. Пойми, мужчина – это как кофе: если пропустить момент, он выкипает, а если не добавить огня, то никогда не закипит, держи интригу как можно дольше, а уж если заметила, что закипает, снимай с огня!»

Вот и угол. Остановилась. Никого, кроме прохожих. Ну что ж, подожду. Прошло минут десять. Никого. Ну где же он? Как неловко! Увидит, что я пришла первая, и подумает, что мне это важно. «А мне это важно? – спросила себя Людвика. И, подумав немного, решила: – Да, мне это важно! Мне важно видеть его и говорить с ним. Мне важно думать над тем, о чем он мне рассказывает. Мне важно знать, что я ему интересна. Мне важно, важно, важно!» Восемь сорок. Но где же Глеб? Она начинала все больше волноваться и даже сердиться на него. Будь я мужчиной, то была бы из нервных типов, как сказала Лера. Меня это бесит. Восемь пятьдесят. Ну все, подожду еще пять минут и пойду домой. Неужели забыл? Или просто пошутил? Она горько вздохнула. Человек просто хотел отвлечь ее, поддержать в трудную минуту, а она и уши развесила. Неужели забыл? Она прошлась по Боткинской, перешла через проезжую часть и, бросив последний раз взгляд на угол, где прождала Глеба полчаса, хотела сесть на трамвай. И тут увидела его. Он шел быстрым твердым шагом в плаще, с портфелем в руке, серьезный, сосредоточенный и бесконечно ей дорогой. Остановился на месте назначенной встречи, посмотрел на часы, поглядел вокруг. Людвика чуть подождала и медленно пошла ему навстречу.

– Людвика, – обрадовался Глеб, – это вы, я так рад, что вы не ушли!

Людвика – в первый раз он назвал ее не смешным Людовика, а так, как надо, правильно назвал. Это было приятно.

Глеб стал оправдываться:

– Перед самым концом смены был срочный выезд и, как назло, ни одной свободной бригады, кроме нашей. Я думал, быстро обернемся, ан нет, предынфарктный больной. Пришлось повозиться, простите меня, пожалуйста.

– Ну что вы, Глеб Аркадьич, – сказала Людвика, – просто я думала, вы забыли.

– Простите, виноват. Вы, наверное, совсем продрогли?

– Есть немного, – улыбнулась Людвика и потрогала свой покрасневший от холода нос.

– А знаете, какое самое лучшее средство от покрасневшего носа?

– Наверное, чай с малиной, – предположила Людвика.

Но Глеб рассмеялся и сказал:

– Ну какая же вы все-таки правильная и положительная! Доктор должен быть чуточку сумасшедшим, чтобы помогать больным.

Так ведь это была именно ее мысль, когда она раздумывала над поведением доктора Фантомова, читая Глафирино письмо! Значит, и Глеб так считает?

– Ну что, не можете угадать? – настаивал Глеб.

– Если бы сейчас была зима, можно было бы потереть нос снегом, – догадалась Людвика, – но сейчас не зима.

– Вот, уже ближе, теплее, теплее. – Он смотрел на нее насмешливо, как десятиклассник, который сбежал с уроков и которому непременно хотелось еще чего-нибудь натворить.

– Главное средство от всех болезней – это, конечно, зайти в кафе-мороженое и наесться его до отвала. – Глеб засмеялся. – Не возражаете? Тогда пойдемте.

Он взял Людвику под локоть и осторожно подтолкнул.

Ну и средство! Она только недавно съела большую порцию пломбира, но мороженое было для нее тем лакомством, которого никогда не бывало много, и в этом их с Глебом вкусы, похоже, тоже совпадали.

По дороге он ей рассказывал про последнего пациента, потом перешел на тему непредсказуемости медицинской профессии, а потом – заговорил о том, что, несмотря на постоянный риск, спешку и частую нехватку средств, так как врачам скорой хоть и добавляли за вредность и позволяли график работы сутки – работа, сутки – дома, но при этом платили очень мало, долго обходиться без своей работы он не мог.

– Знаете, после тяжелого дежурства иногда думаю, все, пошлю все к чертям, пора уходить. Нервы ни к черту. Но к концу выходного мне уже становится скучно, а наутро я опять в полной боевой готовности.

– Глеб Аркадьич, а вам бывает страшно? – вдруг спросила Людвика.

– Страшно? – переспросил Глеб, словно не понял, о чем это она.

– Ну да, страшно, например, когда вы не знаете, что с пациентом, или просто страшно, когда они… умирают, и вы не можете их спасти.

Они дошли до кафе «Холодок», сели за столик у окна и, рассматривая меню и словно размышляя вслух, Глеб сказал:

– Страшно… Как-то некогда было задумываться над этим.

Подошла официантка, достала блокнот, с интересом посмотрела на Глеба.

– Две порции мятного с тертым шоколадом, вы ведь не против мятного с шоколадом? – склонил он голову в сторону Людвики (та кивнула, что нет, не против). – Два кофе-глясе и… – тут он лукаво посмотрел на Людвику, – один чай с малиновым вареньем.

Людвика усмехнулась, а официантка, полная дама с высоким начесом под накрахмаленной, кружевной наколкой на волосах, удивленно сощурилась.

– Варенье – в чай? – спросила она, недоумевая и как будто говоря «вы, чай, не к теще на именины пришли, здесь кафе, а не богадельня».

Но Глеб посмотрел на нее медовым взглядом и пояснил:

– Нет, варенье, пожалуйста, отдельно – в хрустальной вазочке и, если можно, с ложечкой.

Официантка под его взглядом пообмякла, но почему-то злобно смерила взглядом Людвику и кивнула Глебу. Это, по всей видимости, означало что-то вроде: «Ну если с детским садом связался, тогда понятно – варенье, печенье, леденцы, сюси-пуси. А какой приличный мужчина…»

Глеб посмотрел в окно, продолжая думать над Людвикиным вопросом:

– Страшно… Нет, страшно не было. – Он опустил голову и задумался. Потом опять посмотрел в окно, как будто пытался где-то там, за стеклом, получше рассмотреть картины из своего прошлого: как учился, как начинал, и было ли ему тогда страшно… Наконец он произнес: – Я бы сказал, бывало всякое, но не то чтобы страшно, а по-другому… Все мои комплексы и переживания относятся, конечно, к тому времени, когда я только начал работать с Федорой. Вы скажете: «А, тогда понятно – она все брала на себя». Так вот нет. Ее метод обучения как раз состоял в том, что она заставляла меня все делать самому. И особо ничего не рассказывала. Только когда я, помучившись с минуту-другую – а на большее в нашей профессии рассчитывать не приходится, – принимал решения или размышлял вслух, она могла резко оборвать, довольно грубо, добавив пару крепких эпитетов, или просто хлопнуть меня по руке, выбив ручку, если я писал, как