Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

Дайте мне пятьдесят тысяч кавалерии и столько же пехоты, я на будущую кампанию заставлю турок подписать мир.

Для великих дел надо великие способы, иначе далеко не уедешь. Я смело и торжественно скажу, что никому не удавалось такой кампании, как нынешняя.

Я не трус. Но безрассудную отвагу признаю большим в полководце пороком.

Если недовольны, я сожалею и охотно отдам армию другому, а сам останусь как прапорщик. Пусть лучший придет, я докажу, что умею повиноваться».

Знал: у письма сего, кроме канцлера Румянцева, будет и другой читатель. Тот, кому в первую очередь имел честь докладывать о бедствиях армии.

«Пусть же вновь через письмо графу Николаю Петровичу император убедится: гнева его не убоюсь. Ибо не о себе пекусь — о солдате, что под моим началом вынужден терпеть нечеловеческие лишения». — Багратион все еще не мог остыть от тех слов, что вылились на бумагу.

В самом деле, как можно было там, в Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце, где столы к обеду, завтраку или ужину ломятся от всевозможной снеди, отписать ему, главнокомандующему, такое монаршее повеление: «Я уполномочиваю в случае необходимости уменьшить порции наполовину».

«Так до вас, ваше величество, — как до Господа Бога, — далеко. А я, главнокомандующий, — вот он, пред глазами солдат. И я знаю, что ни половинной, никакой вообще порции нет подчас целыми днями в солдатском котле, поскольку из оного сам питаюсь, не имея отдельного от них, моих нижних чинов, стола. Так что ж, теперь своим приказом я солдатам паек урежу? «Так куда же и зачем ты, князь Багратион, нас завел? Мы же за тобою как за отцом родным шли…»

Откинул полог палатки, вышел наружу. Темень. Ни костров, ни звезд на низком, готовом пролиться дождем, а то и просыпаться снегом небе.

И вновь беспокойно в голове обозначилась мысль, кою хотелось прибавить к письму:

«Вас, ваше сиятельство, министр иностранных дел, а заодно и императорское величество, заботит: как посмотрят турки, коли российская армия сыграет временную ретираду. Я же рассуждаю, что в глазах не только турок, но и всей Европы прискорбнее для нас будет, коли лишимся в продолжение зимы без всякого действия военного людей и лошадей».

Настойчивость Багратиона возымела успех. Нехотя, будто сквозь зубы, император изволил повелевать: «Позволяю перевести армию на левый берег, но хотя бы часть войск осталась там, куда они теперь уже дошли».

Своим распоряжением Багратион оставил на правом берегу пятнадцать батальонов и пять казачьих полков под начальством генерала от инфантерии графа Каменского-второго. Все остальные войска к началу нового, 1810 года переправились через Дунай.

Левый берег в представлении многих был почти домом. Здесь можно было привести себя в порядок, отогреться. Был здесь и харч. Но середина зимы, что застала армию на новом уже постое, оказалась для нее самым горячим временем для подготовки к весеннему наступлению.

Первое, что Багратион задумал предпринять, совершив поездку по всем полкам, это перегруппировать части армии. Так, он решил передать главный корпус, находящийся в Болгарии, под начальство графа Милорадовича. Теперь Михаил Андреевич находился в Бухаресте и, как доходили до Петра Ивановича вести, жил там на широкую ногу. Говорили, что он в тесной дружбе с известным во всей Валахии греком Филипеску, крупным богачом, и даже влюблен в его красавицу дочь.

Имя Филипеску настораживало: через него, как было известно Петру Ивановичу, турки получали немало сведений о передвижениях русских войск. В бумагах покойного главнокомандующего был даже найден проект приказа, по которому князь Прозоровский предлагал выслать сию неблагонадежную личность за пределы Валахии.

В самые тяжелые для армии дни Багратион убедился, что, ко всему прочему, Филипеску нечист на руку. Если из Молдавии в армию доставлялось продовольствие, то из Валахии ничего не приходило, а выплаченные за поставку деньги оседали в карманах сего тайного агента Оттоманской Порты.

Ныне же, приходили к Багратиону донесения, сей проходимец вольготно чувствует себя под покровительством генерала Милорадовича, вообразившего себя наместником Валахии.

Ко всяким слухам князь Багратион относился с недоверием. И, разумеется, не допускал мысли о корыстной дружбе русского генерала с тайным турецким ставленником. Однако, оберегая действия своих войск от козней вражеских лазутчиков и соглядатаев, дал указание проверить, что за личность Филипеску. Милорадовичу же отослал приглашение прибыть в Гирсово — главную квартиру армии, чтобы получить назначение в Болгарский корпус.

Меж тем шли дни и недели, а Милорадович не появлялся. Наконец от него поступил рапорт: «Я был часто болен. Ныне-таки занемог и не могу командовать по слабости моего здоровья, посему прошу ваше сиятельство назначить командование вверенного мне корпуса кому благорассудите».

Багратион понял: далее служить под его началом давнишний соперник не намерен. И все же, стремясь сохранить отношения, главнокомандующий отписал: «Сколько велико сожаление мое лишиться в вас главнейшего моего сотрудника. Предоставляю вам избрать место вашего пребывания в здешних княжествах, коих бы воздух и прочие выгоды могли бы содействовать к подкреплению вашего здоровья».

Но причина была не в состоянии здоровья. Высокомерие и заносчивость — вот качества характера, которые нередко брали верх над другими его свойствами — личным мужеством и отвагой. Посему он даже не счел нужным ответить на дружеское письмо своего начальника и вскоре добился у государя перевода из армии Багратиона.

У самого же главнокомандующего отношения с Санкт-Петербургом никак не входили в нормальное русло. Его план предстоящего весеннего наступления императором так и не был утвержден. И Багратиону ничего другого не оставалось, как самому подать прошение об увольнении его сроком на четыре месяца для излечения болезни.

Часть III

Гроза двенадцатого года

О, как велик На-поле-он,

Могуч, и тверд, и храбр во брани;

Но дрогнул, лишь уставил длани

К нему с штыком Бог-рати-он.

Глава первая

Париж ликовал. Приход весны — всегда праздник. Но март 1810 года ознаменовался событием, взбудоражившим весь город. Было объявлено, что император Франции решил сочетаться браком с австрийской эрцгерцогиней Марией-Луизой.

Заканчивалась эпоха безродного правителя великой державы, выскочившего чуть ли не из самых низов. Во всяком случае, хотя из дворянской, но бедной и никому не известной провинциальной семьи. Отныне его трон самым прямым и непосредственным образом становится связанным с одной из самых знатных, веками освященных правящих европейских династий. И мало того — с французским королевским домом. Эрцгерцогиня, старшая дочь австрийского императора Франца, одновременно доводилась и племянницей Людовику Шестнадцатому и Марии-Антуанетте — бывшему королю и королеве Франции, правда казненным по воле революционных масс. Но это не мешало Наполеону хотя с долей шутки, но в то же время и с ноткою гордости говорить о Людовике как о своем «дяде».

На улицах Парижа, в кафе и даже в домах знатных особ в эти лучезарные солнечные дни можно было услышать:

— Теперь пусть Россия пеняет на свою незавидную судьбу. Представьте, какая наглость: отказать нашему императору в невесте! Да разве, в самом деле, можно сравнить русскую принцессу сомнительных татарских и немецких кровей с той, в жилах которой течет кровь Карла Великого и законных королей Франции — Бурбонов! Вот увидите: пройдет несколько лет, и у императора появится наследник, который по всем статьям достойно увенчает собою трон нашей великой державы. Ну а с тою страною, что отказала в невесте, непременно в самом скором времени будет война. И поделом им, этим чванливым русским!

После замужества великой княжны Екатерины Павловны Наполеон, разумеется, обиделся, но не подал виду. У императора Александра Первого, он знал, была и другая сестра, возраст которой подходил к невестиному. Он повелел своему послу в Санкт-Петербурге Арману Коленкуру прощупать на сей счет почву и, если не обнаружится явных препятствий, сделать от его, императора, имени официальное предложение.

В письме послу содержалась целая инструкция: что разузнать о молодой русской принцессе и о чем поставить в известность Париж. Посол незамедлительно отозвался депешей. Великой княжне Анне, сообщал в январе восемьсот десятого года Коленкур, пошел шестнадцатый год. Для своих лет она стройна. Ее стан, грудь, осанка — все говорит о том, что вскоре это будет привлекательная во всех отношениях женщина. Характер ее спокойный и ровный, у нее чувствительное и отзывчивое сердце. В общем, Анна совершенно не похожа на свою старшую сестру Екатерину, надменную и своенравную, которая лишь только по сумасбродству своему вышла замуж за болезненного урода Георга Ольденбургского.