Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

Ваня (вдруг в новом бешенстве). Нет, нет, не надо. Жалость — не любовь… Мертвая!.. Аглая — лунатик! — видишь свой сон. Не видишь жизни. Жизнь рождена не любовью. Страсть и смерть родили жизнь. Лунатик! Ты тужишь по нем. Ну, понимаю. Пройдет время. Время — смерть, и воскресение тоже. Время — бег без Отдыха. (Вбирает глубоко дух. Утирает лоб от пота. Устало.) Бег без отдыха! Ну, ну! (Торопит ее.) Что же ты намерена предпринять?

Аглая (недоумевая, слабо). Предпринять?

Ваня. Ну да. Забудешь ведь Алешку. Не одной же оставаться. Придет другой — возьмешь другого. Возьмешь? Отчего не меня? (Молчит, потом отчаянно.) Все кончено. Не отдохну. Если бы любила… Но ты и тогда не любила. (Передразнивает ее.) Смелость! Сила! А я в ногах у твоего доктора валялся. Тебя вымаливал, думал — ты спасешь, спасешь. (Вдруг рыдает без слез. Потом хохочет и со злобой сквозь смех.) Эй, Аглаечка, сведи в хуторок! Вот ночь пришла — сведи в хуторок! Разожжем пепел. Эй, пепел хладный разогреем! Пепел Алешкин. Я все дни буду лежать под твоей кроватью. Как пес после охоты. Мой бег ночью. Мой бег — страсть. (Кричит.) Я к тебе горю. Не горел давеча. Теперь горю. Эй, иди за мной! Любить научу. Весь мир по-новому встанет. Эй, беги, беги… (Как сломленный, бросается к ее ногам. Молчит.) Аглая, положи руку мне на голову! Руку на голову. (Аглая, как бы застывая, молчит.) Аглая, я всем святым прошу: руку положи на голову. Ты прости. Ты прости мне, ну… все прости… вот что назвала изменами…

Аглая (не выходя из сна). Измены? Пусть не измены. Пусть разлуки. (Оживает как бы для нового сна.) Ты что говоришь, Ваня? Какие слова?.. Не говори! (Болезненно.) Не говори! Ой, погоди, Ваня, ой, помолчи! Вот оно подходит, это отчаянье, несносная боль! (Прижимает руки к груди.) Зачем сердце привязывается? Зачем, — когда закон жизни — разлука? Я не могу. Хочу верности, не могу разлуки… Бедные люди, покорившиеся разлуке! Пущин велел покоряться… Бедные, бедные, они так страдали, что покорились. Покорились, бедняжки, потому что отмерло у них сердце. Отмерло — да и все. Нельзя простить разлуке. Все с изъяном, кто простили разлуке. Анна сказала. Не цельные, отмерли. Бедные, бедные. Они стали тише и грубее и любят утешать. Но они не добры. Это я в себе чувствую и потому не покорюсь. (Вскидывает к нему руки.) Ваня, ты слышал в детстве, может, и раньше, старую песенку про верную любовь? Кто знает — где, когда? Люди забыли ее напев. Откуда она зародилась?

Молчит. Потом напевает.

Жил царь в далекой Фуле,Он верен был по гроб.

Ваня (в бешенстве). Не было царя в Туле. Врут поэты. Врут, врут.

Аглая, затихшая, тихо стирает слезы; напевает еще.

Смежил он тихо вежды,И больше не пил он{135}.

Ваня (по-прежнему). Твой царь пить не умел.

Глядит на нее, плачущую, долго, молча. Потом роняет голову к ней на колени. Все тело ровно вздрагивает. Она проводит, как бы во сне, рукой по его волосам. Молчание.

Ваня (подымает голову к ней). Благодарю. Не плакал… Еще с тех пор, как… тогда дома, на нашей постели никого не нашел. Тогда плакал… яду тогда выпил… после не плакал и отравиться не успевал. (Прячет снова голову на ее коленях.) Еще, еще, так… гладь… мир по-новому становится. (Она гладит его волосы, долго молчит, потом громко, ясно, сначала не подымая еще головы.) Аглая, я до тебя был чист. В своем кольце огонь калился. Страшно было ему брызнуть первым, жадным языком. (Подымает к ней испуганное лицо.) Пожар, пожар вихрем закрутил. Это ты, Аглая, меня в страсть пустила! Ты мой бутончик!

Аглая (качает головой все издалека). Уж расцвела, уж увядаю.

Ваня (жарко). Не мной увядаешь. Я едва смел прикоснуться. Алешка прикоснулся. Алешка и бросил! Алешка — изменник — не я. (Встает; ходит взад и вперед, волнуясь.) Я, ты пойми, я и вправду, быть может, двенадцать лет тебя одну ждал. Я… ты поверь, я, может, и через всех их — тебя одну желал! (Останавливается перед нею.) Аглая! (Таинственно и тепло.) Аглаечка, а я ведь именно увядающие розы люблю. А? (Нюхает воздух.) Запах даже чуется. Знаешь, сожаленьем пахнут и… зовут.

Аглая. Как на гробах… вянущие розы.

Ваня. И на пирах, и в пляске.

Аглая. И под ногами… на пиру.

Ваня (останавливается в восторге). Да, да, дави их розы! Много роз! Дави… страсть идет, в землю вдавливай, из земли еще будут розы, еще молодые расцветут, много роз. (Обрывает себя, глядит на нее молча долго, говорит раздумчиво.) Такие, как ты, хорошо умеют любить. А? Это я тебя пустил… в страсть пустил. А теперь ты увядаешь. Я люблю под последние пары. Такие не скупятся, это — молодые скупятся. У молодых жизнь впереди. Холодны. Силы берегут. А вы… вы… вам каждая минута — последняя, вы все той минуте расточите, все, все… (Тянет к ней руки.)

Аглая (неподвижная, как бы просыпаясь). Ваня, ты бы в монастырь пошел.

Ваня (сотрясаясь, как от удара, еще молчит. Потом опускается на пень, рядом с ней. Почти беспомощно). Что ты, что ты? я?.. (Хохочет резко.) Ха, ха. Я больше бульвары люблю. В Париже была? Нет, конечно. И что ты нашла в этом человеке? Жизнь в мешок зашили. Ты бы села на больших бульварах, под платаны, на лавочку, да глядела бы, как прогуливаются, под платанами с опаленными листьями, тысячи, тысячи разноликих — и тысячи мчатся разноликих по асфальту жаркому. Парит духами и потом. Пестро и до того неостановочно, до того, понимаешь, быстро сменяется, что все в одно сольется, кружение в голове произойдет, не поймешь больше ничего, только с места рванешься, и ну — в ту толпу бежать, хватаешь миг за мигом, так себя в пыль и пар расточаешь, пьешь жизнь, день исполняешь в грязной ночной тьме, как под прелой периной, что душит и жмет, и не слышишь духа, слышишь огонь, пьешь жизнь, огонь пьешь, миг свой пьешь, и каждый — твой миг, весь твой, как глоток вина, проливается в глотку, а пролилось — и еще надо, сейчас, скорее, за другим тянешься. Что твой монастырь? — райская обитель, поля Елисейские{136}, под кущами, без вожделения… Вот воздаяние — этот бег за глотком в новые жажды.