Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

Аглая (вся в боли). Любовь! Моя любовь! Моя любовь!

Ваня (то ходит, то останавливается, злой, дрожит, говорит хрипло, спешно). Времени мало. Все к гробам спешим. Кому пораньше, кому попозже в яму… Ну — тут не то ты толкнешь, не то тебя в нее толкнут. Оно неважно, кого первого. Кто себя не жалел, тот другим не должен. Я века швырялся, так, в вихре, миллионы веков, и все не пристал, все за тем же глотком — неутоляющим — тянусь. Так буду до конца всех веков. Я… я как мир, он во мне весь, и с каждым глотком, и только для меня. Он — я сам… оттого его так и понимаю… И тебя научу… Я… я так себе уж положил, сам себя, значит, таковым положил, еще как мир рождался. Я… я… нет, я не могу любить… ни отдохнуть с тобой. Я… я сам страсть, — сама Страсть. Зову Смерть. Оттого жесток, не жалею. Со Смертью я сделаю жизнь. Вот как понимаю свою душу.

Аглая (охватив колени, раскачивается в беспокойной муке взад и вперед и стонет). Моя любовь! Моя душа! где моя душа?

Ваня (хохочет). Где? Скажу. Хочешь? (Останавливается над нею.) Она разно где бывает, душа. Волк ее в брюхе полагает: лезет в овчарню, когда душу голод стиснет, и колья, и рогатины мужицкие не страшны. Пустынник — в райском растворении, для него жажду и солнце терпит. А я… я — в сладострастии… Им тело изжег, через него я такое понял — высокое! Да-с, Аглаечка! Весь мир, всю жизнь прозрел, игру всю, трагедию, трагикомедию мировую, значит. Остроту мысли получил. Нет, чутья, не мысли. В одном восторге, что стиснет все существо, ты, значит, со всей природой вместе. И каждый раз по-новому, от нового восторга по-новому — на весь мир глянешь! Вот оно самое главное-то, что каждый раз по-новому, потому что нет никакого такого одного мира. (Вырывается из глухого звука голоса и, забывшись, кричит громко.) Сто миров, сто тысяч! Сто тысяч страстей, сто тысяч масок, и все — одно… и жизнь коротка… Беги, беги! (Вдруг опускается на землю, за камень, шепотом.) Ишь, кричу. Там твой доктор вернулся. Вот по берегу ползает, тебя выгладывает.

Пущин с ярким фонарем на высокой палке бредет по берегу. Маша с пледом в руках за ним. Его походка старческая, весь он понурый. У камышей останавливается, потом идет вдоль их края, освещая их, и зовет в ночь.

Пущин. Аглая! Аглая! (Вдруг останавливается, вскрикивает глухо. Нагнувшись, подымает белую накидку Аглаи. К Маше.) Гляди, гляди! Ее накидка. Вода не глубока. Аглая! Господи, Аглая!

Маша (шепотом). Владычица Небесная! Избави, Боже! (Плачет.)

Пущин (бродит по реке, освещая воду, ощупывая дно, бормочет). Где ты? Милая, дорогая! Нет, нет, вода не глубока, ни здесь, ни в море. Не добежать до глубины. Хромает. Аглая! Аглая! (Бредет к соснам по направлению к камню.)

Аглая (бредно). Ваня, Ванечка, спаси. Он с собой возьмет, в свою тюрьму. Спаси, спаси!

Ваня быстро оглядывает камень снизу вверх, потом решается. Ловко карабкается на гладкую крутизну.

Аглая (вся в нетерпеливом страхе). Спаси! спрячь меня! Я должна здесь ждать. Дождусь. Все пойму. Спаси! В душе дверь раскрывается. Погоди… Боль пойму. (Мечется.)

Ваня (весь перегибается сверху, тянет к ней руки). Полезай. Желоб есть. Ха, ха, Доктор, найди. Мне дал! Я храню. (Исчезают оба в расщелине, наверху камня Ванин голос.) Угольки, угольки скрипят! Здесь молодцы костер жгли. Ловко!

Молчание.

Пущин (обходит ближние сосны, приближается к камню. Между старческими рыданиями, глухо). Милая, бедная! Я один! На кого покинула! Где найду силы? (Ищет, беспомощно освещая фонарем кусты. С твердою печалью.) Не знает себя до конца человек что снести может один и что сверх силы. Аглая! Аглая! (Вдруг снова сотрясается рыданием. Кричит хрипло, бессмысленно.) Ваня! Го! го! Ваня! Сын!

Маша (подбегает в ужасе, хватает его руки). Александр Федорович, что вы кричите? кого? Не бойтесь, Александр Федорович, миленький! (Бормочет торопливо.) Не замайтесь вконец. (С упрекам.) И за кем это вы давеча бегали? Лучше бы сразу за Аглаей Васильевной вернулись. Вот и нашли бы.

Пущин. Я за Ваней бегал. За сыном бегал. Отец — готов. Хнычет, как баба!

Маша. И никого-то не было под окном. Вам давеча привиделось. Все дубки на мысу зря изыскали. И на что он вам, сын-то?

Пущин. Убить хочу. (Хрипло.) Аглая! Аглая! Родимая!

Маша (решившись). Слушайте. Она в город уехала!

Пущин (роняет фонарь. Фонарь гаснет. Шепчет блаженно). Ты думаешь! Ты видела?

Маша (смеясь ласково). Ну вот! Видела бы, не были бы здесь. Я просто теперь вспомнила: Аглая Васильевна пять дней не спит и не ест и много раз говорила: вот в город поеду, мне Александр Федорович даст облаточку, а то здесь дышать не могу, это от сосен! Она все забывала, что вы-то у матушки, далеко. Все про город толковала.

Скрываются, торопясь, вдоль берега. Последние слова замирают вдали.

Аглая (выпрямляется наверху камня. Тихо и спешно, с отстраняющим жестом). Ты ничего не проси, Ваня Я больна. Я очень, очень больна. Я загадкой больна. Вот погоди, пойму. Вот все, все пойму. Всю боль. Всю любовь. Любовь и ее боль — моя загадка… Ты будь милостив.

Ваня (становится рядом с ней. Строго, близко глядя на нее). Аглаечка, ты будешь одна. Годы, годы — одна. Возьми меня.

Аглая тихо плачет, закрывая лицо рукой.

Ваня (бережно). Ну ладно. Ты моя святыня. Ты одна — моя святыня. Сядь. (Кричит.) Эй, сядем наверху горы! Эй, сами будем два костра! (Садится рядом.) Слышишь — под ногами скрипят старые угли. Эй, калитесь, новые!

Аглая (тихо). Кались боль моей любви!

Ваня (с внезапной злобой). Аглая, а ты к доктору так и не ходи. Звал тебя?

Аглая не слушает.

Ваня. Звал, а? Скажи. Он тебя любил? Знала, а?

Аглая (медленно, как бы просыпаясь). Он мне отец теперь.

Ваня (смеется беззвучно, весь сотрясаясь). Знаем святых отцов. Никто не желает быть честным. Правды нужно — уже будет сила… (Тихо прибавляет.) Он и меня звал… Тобою покупал. Тебя мне сам отдал. Ха, ха! Я бы не отдал. Он меня для мысли звал на всю жизнь работать. Чтобы я, ничего не пугаясь, в смысл и законы погружался. (Злобно.) Что мысль! Действие раньше мысли! Жизнь за собой мысль волочит! (Обрывает речь. С тихим убеждением.) А ты, Аглая, не мятежься. Моя сызначала. Ты мне нужна. Не веришь? А я знаю. Страсть не ошибается. Любовь ошибается. Страсть — зверь. Зверь безгрешен чутьем. (В глубоком восторге.) Свой миг у страсти есть, — «безбрежный свой, свой неизбежный»{137}, — родящий миг. (Срываясь, совсем тихо.) Я… Ну что лгать? Я не отдохнул с тобой. Я — загорелся. Слушай ты вот что, ты, как загадку свою… вот здесь, на камне-то, у моря, разгадаешь, так и возьми меня. (Жарко.) Я тебя, моя Аглаечка, новым мирам научу и новой верности. Смеешься? Или даже не слушаешь. Ты свое думаешь. А я — верный. Правда. Всем верный. А через всех, может быть, тебе. Я каждую помню, кто десять минут, кто пять, кто три минуты мне дала. А я помню. Все минутки в одну вечную сплетаю… вот мой труд до кровавого пота! (Думает долго, вдруг тихо, глубоко.) Ты-то, Аглаечка, может быть, и есть моя дороженька! Пустыня жажды! Каждой-то, каждой, что и мимоходом где встретилась, — в глазок, так, под веко заглянул и свою узнал, свою нужную, свою неизбежную. Вот страсть мужчины. Всех помнить для вечности и для вечности всем изменять. А у женщины, Аглаечка, по-иному страсть! Женщине смен не нужно. Женщина все смены зараз в одной минуте имеет. Ты забудь своего Алешку, ну, закрой глаза, освободись, хоть на разок любовь свою за борт, вот голос там его… глаза, губы что ли, все там, за борт тоже! Страсть одну возьми. Вот накатила она — и все ты забыла в ней. Все, что женщина в мире. И все обняла в ней, все, что — мужчина в мире. Мир приняла — и, проснувшись от нее, того не узнала, кто был тебе мужем. Мир тебе был мужем! А муж мировым рогоносцем! (Хохочет.) И каждый-то из нас мировой рогоносец! Ну, мировым рогоносцем быть, оно будто уж и не обидно!..