Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

Аглая. Роды… Как глупо!

Пущин. Да… Аглая, глупо, может быть… больно во всяком случае.

Аглая. Нет, нет. Родиться больнее. На измену, на насмешку над глупым сердцем, на поругание… Я рожала. (Долго думает, как бы вспоминая.) Теперь я не буду рожать… Я одна… мне не от кого родить. Не от кого любовно любовную жизнь родить, на новую любовь. Вот песнь сердца, вот вечная песнь женского сердца. Но здесь в груди что-то рождается от одиночества… Это не та боль, это не та боль животной стихии, это боль человеческой стихии, боль измены, и песнь, человеческая песнь верности. А… а… а… зачем запело сердце песнь верности, зачем, зачем? Разве я просила сердце петь песнь верности?.. Я… я плакать хочу. Вы обещали. Где гроза? Лучше всякая мука, только не это. Я не могу дохнуть, я не могу! Вот, глубже не могу. Здесь теснит, здесь больно, больно. (Жалуется, как ребенок, стучит ногой по песку и отворачивается. Вдруг умоляя, быстро.) Александр Федорович, дайте морфию. Морфия и облаточку. Дайте, дайте, дайте. Дадите?

Пущин. Дам. Вот привезу домой и дам. Спать отлично будете и дышать станете легче. Это нервы все. Машу мы с собой возьмем в город. Хотите?

Аглая (резко). Нет, нет, нет! Никого. Я буду одна. (Молчит) Александр Федорович, я у вас буду плакать. Много, много. Тогда перемена будет. Когда будут рыдания, я глубоко возьму вздох. А теперь не могу. Вот море, ветер, вот чайка кричит, а я не могу. Это тяжело… да, неприятно. Так у нее ее мальчики умерли — задохлись… (Очень тихий гром вдали. Черная туча медленно застилает горизонт.) Да я-то не умру. Я так долго буду мучиться. Ведь я не молода. Мне тридцать лет. От боли я поседею, и скоро будут морщины. А в такие немолодые годы женщины выносливы, выносливы на боль.

Пущин. Видите, Аглая, как вы неразумны. Зачем загадывать вперед? Неужели не довольно этого дня, этого часа? Вы все о вечности. От этого и горе, от слишком больших требований. Эх, вы, странные люди!

Аглая. Кто?

Пущин. Вы и Алексей.

Аглая. Я и… Алексей, Алексей, Алексей… (Вдруг просыпаясь, жадно.) Пущин, где Алексей? Пущин, вы знаете? Скажите, скажите!

Пущин (быстро). Что вы, Аглая! Я ничего не знаю. Меня позвали: Алексей был в обмороке. Я долго сомневался в его жизни. Да и теперь считаю, что это было начало конца. Они уехали так непонятно скоро, пока я возился с вашей дверью! Он проснулся слишком сильным, слишком безудержным для жизни.

Аглая. Зачем, зачем? (Гневная.) Зачем вы ворвались ко мне? Он уехал, и вы ничего не знаете — куда. (Недоверчиво, упрямо.) Пущин, не знаете? Не знаете?

Пущин (ласково). Помните, как вы разрыдались там, у себя, когда я открыл наконец вашу дверь? (Теснит ее безжизненные руки.) Аглая, те рыдания спасли вас от… ужасного. Теперь зачем не плакать попросту, зачем эти странные песни?

Аглая не отвечает. Долго молчит. Еще раскат грома. Бледная молния.

Аглая (певучим голосом). Как он любил меня! Как это было верно, прибежно, убедительно! Я говорила… да, я говорила ей, что это невероятно… что верность его невероятна! Но я неправду говорила. Это я со стыда так говорила, со стыда перед ней за свое счастие. Почему невероятна?

Пущин (грустно). Мы так созданы, Аглая.

Аглая (горячо и убедительно). Какой вздор: так созданы! Мы вот как созданы. Вот так — прижаться один к другому, вот так… (Прижимает что-то воображаемое скрещенными руками к груди.) От тоски и забот, от боли и немилой смерти — вот так прижаться… Одной грудью против злой жизни, и одной грудью вдыхать ее упоения, и плакать, и петь радость, и солнцу смеяться, и по морю дальше, дальше в милой лодочке, вместе, и по волнушкам, по бесчисленным волнушкам, так, в своей верной любовной лодочке… Над нами небо и чайки, и впереди далекий берег, и все вокруг страшит, но мы вдвоем, мы прижались вдвоем, — и разве страшно умереть вдвоем? Мы — двое, рождающие в себе и из себя все лучшее, все высшее. Милый, милый Пущин, зачем измена, почему не верная, не жаркая одна жизнь двоих? Нет, нет, люди не для измены созданы, люди созданы для верности!

Пущин (смотрит на нее несколько секунд любопытно, почти насмешливо. Медленно, внятно, с отеческой лаской). Ваши часы всегда отстают, Аглая. Жизнь опередила их. Жизнь — правда; но сердце ищет обмана. Сердце всегда тесно и тускло. Маленькая правда сияет ослепительнее великолепнейшей лжи. Милая Аглая, не бойтесь света: стеснившиеся зрачки привыкнут. Что ваша верность? Бедность нервной игры, вялость известных мозговых влечений. Что наши измены? При богатстве нервной жизни и равновесии в деятельности центров тех влечений, они — оздоровляющий кислород. При нервной жадности и нарушенной гармонии центров — озон, сжигающий жизнь. (Быстро, страстно.) Ах, если бы раньше осмелились и ему, любовнику звезд, глаза открыли, — быть может, Алексей не погибал бы так неопытно, так… озонно! (Злобно.) Да, да, — если бы не звезды вашей углекислой верности!..

Аглая (пугливо). Алексей погибает, оттого что был верен?

Пущин (сердито). Алексей умирает оттого, что забыл стать над болотом с черпаком.

Аглая (тихо). Анна спасет его?

Пущин (смотрит на нее ласково и испытующе). А вы, Аглая, хотели бы, чтобы она спасла его?

Аглая (глухо). Да.

Пущин. К чему? Он к вам не вернется. Это было бы для нее.

Анна содрогается и глядит в даль моря.

Пущин. Ну, что же, вы все-таки хотели бы?

Аглая. Да. Я его люблю дальше этого.

Пущин (берет ее голову в обе руки, притягивает к себе и целует в волосы). Вы прекрасны, дитя мое.

Аглая (резко). Нет… вы не знаете. Нет. (Потом вскочив на ноги, судорожно.) Я ненавижу Анну. Сто раз я убила бы Анну… (Падает на песок, опираясь руками о камень, глядит вверх на Пущина. Глухо.) Пущин, я уже раз хотела убить Анну.

Пущин (с живым любопытством). Нет, Аглая! Что вы говорите? Как это?

Аглая (бредно). Пущин, она не спала в той белой узкой постельке, девической постельке… Там, возле белой постельки, стоял букет маков… А… а!.. Все равно, я приколола ей маков в волосы, то есть — нет, хотела приколоть… Она оттолкнула мою руку и приколола их мне на грудь… Или — это я сама подняла их с полу и приколола… Это я умру, это я умру!