Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

у Чехова нет, есть всеобщий паралич воли, который привел к коллективному убийству Тузенбаха. Все говорят о предстоящей дуэли, все знают или догадываются о приближающейся трагедии, и ни один человек палец о палец не ударил, чтобы ее предотвратить. Этот трагический финал и определил для меня решение всего спектакля. И для того, чтобы его осуществить, мне ничего не нужно было опровергать в мхатовской постановке, хотя итог у нас был противоположный тому, к которому пришел в свое время Немирович-Данченко. И ничего не надо было смещать в чеховской пьесе, она отвечала каждым словом этому решению, потому что оно не привносилось извне, а возникало естественно из ее сути, которую по-новому проявляло новое время».

«Не раз я собирался ставить Чехова, – писал режиссер в одной из своих статей. – Все, казалось бы, располагало к этому – хорошие актеры, время, возможности. Но каждый раз я останавливал себя. Сказать больше, чем сказал Художественный театр в “Трех сестрах”, я не мог. Сказать лучше, чем Немирович-Данченко, для меня было невозможно. Кому же нужны жалкие копии гениального спектакля или бессмысленные попытки во что бы то ни стало переиначивать совершенное произведение?

Но значит ли это, что найденная МХАТом форма спектаклей Чехова навеки лишила театр возможности иначе ставить его произведения? Конечно, нет. Наилучшее доказательство этому представил сам Вл. И. Немирович-Данченко, создав новый, совсем новый вариант “Трех сестер”. Великий друг и интерпретатор Чехова понял, что новое время, новый зритель нуждаются в новой достоверности, что время открывает в Чехове новые мысли. <…>

Итак, перед нами был великий эталон – спектакль Вл. И. Немировича-Данченко, ставший кульминацией в творчестве Московского Художественного театра. И тем не менее мы решились на эту встречу. Не для того, чтобы переиграть классический спектакль. А потому, что понимали: Чехов очень нужен нам сегодня, просто необходим. Я не могу назвать ни одного драматурга, который с таким темпераментом, с такой силой стремился бы к преобразованию человеческой души, к пробуждению лучшего в человеке. Поэтичность жизни, о которой мечтал Чехов, его гражданский гнев против мещанства, пошлости, которые душат эту мечту, делают его пьесы по силе воздействия равными разве только пьесам Шекспира.

Почему из всех чеховских пьес мы выбрали именно “Три сестры”? Мне казалось, что тема трагического бездействия с особой остротой звучит в наш век – век активного творческого вмешательства в жизнь. И чем приятнее, добрее, прекраснодушнее будут герои пьесы, тем страшнее прозвучит тема душевного их паралича. И, рассказывая сегодня о неосуществленной мечте чеховских героев, о крушении их идеалов, мне хотелось передать трагизм свершившегося с ними, потому что “Три сестры” – произведение трагическое. Акварель, полутона – лишь средство, а главное – гражданский гнев писателя и его любовь к человеку, здесь градус авторского отношения к действительности очень высок…»

«”Три сестры” – пьеса о хороших людях, прекрасных людях, которые болеют параличом воли» – так определил режиссер чеховскую драму. Репетиции спектакля начались в 1965 году и продолжались более четырех месяцев.

«Какое самое главное событие, предшествующее акту? – объяснял Товстоногов актерам на первой репетиции, внушая им основной мотив спектакля. – Самое важное событие – смерть отца. Надо понять, что такое генеральская семья в то время. Это обеспеченность, покой, отсутствие забот. Так шла жизнь. И в один день все кончилось. Теперь каждому надо определяться. Этот год был годом траура, сегодня траур снят, надо задуматься о дальнейшей жизни… Год прошел без отца, и сегодня все всплыло, все обострилось благодаря приезду Вершинина… Сегодня брат и три сестры стали лицом к лицу с жизнью, и они должны взять жизнь на себя… Кончился траур, надо начинать жить по-новому. Сегодня всех объединили именины, все – в одном фокусе и при этом оказались разъединенными. Первый акт очень взвинченный. Чехов ставит вопрос так: что будет с героями, с их душами? Дальнейшим развитием пьесы движет этот вопрос, а не повороты сюжета, как было бы у других авторов.

Сквозное действие первого акта – создать праздник. Кончается акт тем, что праздник не состоялся. У всех желание сделать хорошие именины, а они не получились. Кончен траур, сняты многие запреты… Уже надо жить, можно жить, а не получается».

Не получается жить. Есть дом, есть семья – внешне все обстоит благополучно, но при этом уже вошло под кров дыхание распада, и уже не устоять ни семье, ни дому, потому что сгнил фундамент, потому что нет стержня в душах. Товстоногов уподоблял дом Прозоровых тонущему кораблю и подсказал огорчавшейся скучности своей героини, Ольги, Зинаиды Шарко ключ к ее образу:

– А попробуйте сыграть капитана тонущего корабля.

«И все встало на место! – вспоминала актриса. – Сразу стало ясным мое отношение ко всем персонажам, появились осанка, стремительная походка, уверенный голос, широко раскинутые руки, готовые помочь, обнять, спасти, защитить». Но очевидно, что рук благоразумной и явно обреченной на одиночество старшей сестры не хватит, чтобы спасти корабль с пробитым дном и защитить его пассажиров, не желающих спасаться и спасать друг друга…

В постановке был занят цвет труппы Большого драматического. Олег Басилашвили играл Андрея, Сергей Юрский – Тузенбаха, Ефим Копелян – Вершинина, снова ломающий прежнее амплуа героя-любовника Вдадислав Стржельчик – Кулыгина, Кирилл Лавров – Соленого… В ролях сестер Прозоровых блистали Зинаида Шарко, Татьяна Доронина и Эмма Попова, в роли Наташи – Людмила Макарова.

Роль Андрея Прозорова стала важный вехой в творческом пути Олега Басилашвили. Безвольный человек, полностью подавленный своей властной и пошлой женой, он мог бы быть талантлив, мог бы жить совсем иначе, но для этого нужна способность к решительному шагу, а единственная робкая попытка его взбунтоваться тотчас угашается насмешкой жены… На понимание актером своего героя повлияли два человека: Товстоногов и Павел Луспекаев. Георгий Александрович объяснял, что, когда Андрей выходит из дома с коляской, он не только видит Соленого, но и слышит его слова о дуэли с Тузенбахом. Олег Валериянович был лучшего мнения о своем персонаже, полагая, что тот ничего не слышал. Иначе должен был бы предотвратить несчастье, сообщить обо всем Вершинину и т. д. Но в том-то и суть паралича воли, дошедшего в этом человеке до крайних пределов, что даже весть о том, что вот-вот может быть убит хороший человек, его знакомый, гость, воздыхатель его сестры, ничуть не потрясает его, не побуждает ни к каким действиям, просто оставляет равнодушным. И как следствие делает соучастником убийства. По сути, душа этого человека, некогда мечтателя, идеалиста, подававшего надежды ученого, уже не просто в параличе, а практически мертва.

Еще одну рекомендацию Басилашвили получил от своего друга Луспекаева. Тот увидел в Андрее трагедию человека, который мог