Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

В нашем театре тема интеллигенции воплощена в ряде спектаклей. “Три сестры” А. Чехова – естественное продолжение большого разговора…»

Тема интеллигенции занимает важное место в творчестве Антона Павловича. И не только в творчестве.

«Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям – интеллигенты они или мужики, – в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д., и т. д. – и все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что», – писал Чехов за пять лет до кончины.

Он был неутомимым тружеником, а его герои – сплошь люди с атрофированной волей, сломленные, ледащие, никчемные. Его пьесы становились событием русской театральной жизни, переворачивая представление о традиционной драматургии, создавая новый театр, но сам он не был доволен их интерпретацией. Почему? Потому что Антон Павлович недаром называл их «комедиями», подчеркивая тем ничтожность их персонажей, видя их не в трагическом, но в смешном ореоле, сознавая всю надуманную тщету их «проблем» и «трагедий». Какова трагедия трех сестер и окружающих их? Семейства Раневской? Аркадиной? Имея, по сути, все для достойной, хорошей, доброй жизни, люди маются, мучаются, теряют все, гибнут. В просторечье это называется «беситься с жиру». Такое бешенство и вело во многом к истинной трагедии – революции. Труженик Чехов, притом тяжелобольной, не мог уважать людей, бесящихся с жиру. Он глубоко жалел, скорбел об их слабости, параличе воли, ведшем не одних их, но самую Россию под топор – как несчастный вишневый сад. Он пытался показать их пустоту и то, к чему ведет эта пустота, безволие, саможаление, духовная расслабленность, и, быть может, подтолкнуть реальных прототипов своих персонажей – очнуться, взяться за ум, за дело. Однако русская интеллигенция, сама одержимая во многом перечисленными пороками, не поняла ни тонкой чеховской насмешки, ни предупреждения себе. Для них чеховские персонажи оказались героями своего времени, героями трагедийными, серьезными.

Интересно, что, рассуждая о пьесе «Три сестры», отец Сергий Булгаков заключал: «Загадка о человеке в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение или… никакого. В первом случае она прямо приводит к самому центральному догмату христианской религии, во втором – к самому ужасающему и безнадежному пессимизму».

Эта трактовка вполне может быть справедлива, если мы обратим внимание на пометки самого Чехова к своему произведению. А в них черным по белому прописана простая мысль: «До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока не отыщет своего Бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет Бога, то жить не для чего, надо погибнуть. Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек».

Вышеприведенную цитату Чехова об интеллигенции мы находим и в записях Товстоногова о спектакле. Вновь и вновь возвращаясь к вопросу волевого паралича, режиссер задавался вопросом: «Как могло случиться, что бессмысленно погиб человек редкой душевной красоты Тузенбах? Ведь о предстоящей дуэли знали почти все. Почему даже Ирина, согласившаяся связать с Тузенбахом свою жизнь, Ирина, так тонко чувствующая натура, не ощутила в прощальной просьбе Тузенбаха “Скажи мне что-нибудь…” надвигающуюся беду? Как она могла за несколько минут до рокового выстрела не сказать, что любит его? Высокие нравственные принципы, не позволяющие ей говорить неправду, обернулись жестокостью, и, кто знает, не они ли подтолкнули Тузенбаха на самоубийственную дуэль?

Духовные совершенства чеховских героев превращаются в свою противоположность, когда они не подтверждаются делами, поступками. Занятые собственными переживаниями и огорчениями, они перестают интересоваться друг другом, чужой бедой, чужой драмой. Они добры вообще, внимательны— вообще. Брезгливость ко всему грубому, пошлому, злому парализует их волю к сопротивлению. Убегая от неприятного, дурного, они, по существу, дезертируют с поля боя, сдают без борьбы все свои позиции.

Наташа грубо, по-хамски гонит восьмидесятилетнюю старуху, нянечку Анфису, прожившую в доме Прозоровых 30 лет. И Ольга, которую волнует малейшая грубость, неделикатно сказанное слово, молча сносит все это. После того, как няня выставлена за дверь, Ольга почти униженно просит пощадить ее нервы.

Убит Тузенбах, нравственно погиб Андрей, изгнаны из родного дома Ольга и Ирина, растоптана первая и единственная любовь Маши. Кто повинен в этом? Пошлость, олицетворенная в Наташе и в не появляющемся на сцене, но всегда присутствующем Протопопове, одерживает победу, потому что по благородству души и интеллигентской щепетильности никто не пытался противостоять, противоборствовать ей.

В “Трех сестрах”, по моему ощущению, Чехов не только сочувствует героям, не только любит их, но и осуждает и гневается. Это, как мне кажется, и придает характерам персонажей глубину, объемность, противоречивую сложность».

Не мог вполне сочувствовать героям и Георгий Александрович. «Все они вызывают во мне противоречивые чувства, – признавался он. – Всем, за исключением Наташи, я верю. Верю, что страдают, любят, хотят чего-то доброго, хорошего. Но все они вызывают во мне и иные чувства и мысли. Горько, обидно, что все они преступно безвольны, что рефлексия парализует их силы, уродует их души».

Важное место в постановке Товстоногова занимает пожар, которому Чехов отдал весь третий акт и значение которого не было вполне оценено. Георгий Александрович разъяснил: «Думаю, что городской пожар, показанный Чеховым очень достоверно и с высоким мастерством, нужен ему не как жанровая сцена, а как художественный образ, как реальность, доведенная до символа. Пожар в городе – это пожар в душах. Дом Прозоровых не сгорел, но он стал пепелищем мечтаний, стремлений, надежд. Андрей не воюет с огнем. Он играет на скрипке. Может быть, именно это наиболее ясно показывает, как выгорела и опустошена его душа».

Совсем скоро занялась пожаром вся Россия, и люди с опустошенными душами также продолжали играть на скрипке, равнодушно взирая, как гибнет жизнь, и бессознательно ожидая гибели собственной. Еще одним диагнозом предреволюционной параличной интеллигенции (и не только ей) звучит диагноз Товстоногова: «Чтобы вымести из дома грязь, возможно, придется испачкать руки. Герои “Трех сестер” чувствуют физическое отвращение к грязи. Их руки стерильно чисты. Поэтому грязь и пошлость заполняют их дом, выживают их».

Своего учителя дополняет Татьяна Доронина: «…Наташа – это обозначение грядущего хама, то, что уничтожит Прозоровский