Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

спокойный конкретный вопрос: “Кто эта женщина?” Тишина. Новый актер начал. Ах, какая тишина, когда начинает “новый”, ах, какое внимание всех! Отселе с этим новым играть, общаться так или иначе, зависеть на сцене от его пауз, ловить его взгляд. Партнер в драме – это либо помощь, либо груз, который надо тащить как добавочный к твоему основному грузу. Ах, как много значит для актеров в драме – партнер.

И вот новый для всех партнер – начал. Неужели “так” он начал? Так свободно, так просто и так обезоруживающе конкретно: “Кто эта женщина?”

Да, да, да! Вот так и надо Горького, только так! Никаких общих настроенческих интонаций, как в сегодняшней нашей жизни, – просто и “по делу”.

Какой же поразительный этот Паша Луспекаев, какой невиданный и какой точный! От восхищения, от удивления я “освободилась”, руки легко легли на стол, выпрямилась спина, голова откинулась, и глаза стали “видеть”. Вот как надо! Конкретно, “как Паша” (только так!). <…>

В антракте подошла к нам Роза Сирота. Утром на репетиции она сидела рядом с Георгием Александровичем, она – режиссер спектакля. Она посмотрела на меня круглыми, как у птицы, глазами и сказала: “Я вас поздравляю. Вы очень понравились Товстоногову. Но самое удивительное не то, что вы ‘прошли’ у наших мужчин, а то, что вы ‘прошли’ у наших женщин. Я думала, так не бывает”».

Дебют молодых актеров произвел фурор, сравнимый лишь с явлением Смоктуновского в роли Мышкина. На другой день после премьеры на Невском один известный критик громко кричал другому: «Вы видели вчера, как Доронина целуется с Луспекаевым? Идите! Смотрите!»

Доронина, для которой Надежда станет второй после Настасьи Филипповны любимой ролью (актриса даже назвала свой дневник той поры «Дневником Надежды Монаховой»), в своих воспоминаниях подробно воспроизводит свое проживание её на сцене:

«Для Монаховой – герой из столицы последняя надежда и последнее упование. И “он” явился! Он, тот, о котором она молила Бога каждый день и каждую ночь, – высокий, сильный, “и волосы, как огонь, и весь он отличный мужчина – как увидишь – не забудешь”. Я смотрю на это “вымоленное” чудо и не могу поверить и боюсь, что это сон, что это исчезнет. Черкун – Луспекаев оглядывает, оценивает откровенно-мужским взглядом. Ждущий взгляд Надежды и любопытный, ироничный Черкуна. Слов у Надежды нет, есть только этот взгляд, в котором надо сыграть главное в моей жизни событие. И я смотрю и смотрю в эту бездну, в эту пучину, в эту свою гибель под именем “инженер Черкун”. Рыжие волосы его кажутся мне нимбом, ибо вера Надежды в Бога была верой в любовь. Для нее Бог и любовь – это едино. Она любит всей собою – и духом, и телом и не отделяет в любви и вере язычества от христианства. Это любовь “варварки” из затерянного российского города, в котором нет мужчин, ибо те, кто есть, – не живут, а “ждут смерти”.

Во втором акте под названием “Визиты аборигенов” я прихожу уверенная, знающая, что “чудо встречи” – это для двоих. Он не может не любить меня, не может не восхищаться мною, не может не ждать моего прихода. Платье для визитов нежного фисташкового цвета и отделано кружевом. Это так красиво и так модно. Я так готовилась к этому визиту, так ждала его. И пришла я только для встречи с ним, никого другого не существует. Я жду, когда он появится, и не скрываю, что я жду. Мне интересен только он, и разговор для меня может быть интересен только о нем. Все остальное – неважно. И когда можно сказать “о нем” – то это и только это – главное: “Какие у вашего супруга глаза обаятельные и волосы… как огонь!” – почти кричу я, глядя в растерянное лицо Анны, его жены, не замечая ее испуга, удивления, почти ужаса. Вот он появился, но прошел мимо и не заметил, не остановился, не обрадовался. Как странно! Это так неожиданно и совсем непонятно. Поэтому надо подойти к нему близко, чтобы он увидел, что я здесь, я пришла для него! Но он отворачивается, он продолжает разговаривать с Лидией, он на меня не смотрит. Тогда надо сказать, что я ухожу. <…>

Потом – Маврикий. Мой муж – Маврикий, акцизный чиновник, пришел к заутрене молиться Богу, но молитва для него – почти служебная акция. Он может думать только о земном, о насыщении плоти. И вот, когда он стоял в церкви и думал о плоти, он увидел воспитанницу епархиального училища, которая молилась истовее всех. И стала эта Надежда супругой акцизного надзирателя, вернее, “Надеждой” Маврикия Монахова – единственной, охраняемой от посягательств на ее красоту романтиков Верхополья, которых она называет слепцами. Ах, как играл Женя Лебедев!

Способы “охранять” – у Маврикия самые простые, самые “верхопольские”. “Он говорит, что у меня изо рта пахнет”, – скажет об одном из “способов” Надежда. И вот в этот вечер в ответ на подобный способ “доктор Монахову в морду дал”. Тоже обычный верхопольский ответ. Скандал на вечере – знак высшей точки веселья. Возмутил этот “знак” одного человека – моего героя – иначе не могло быть. Как неожиданно и смело он закричал: “Он – как лужа грязи, ваш супруг!” Великолепно, открыто и честно! Так смело и громко не говорят в Верхополье о чужих мужьях, их женам об их мужьях. <…>

А дальше – нужно только его признание. Он любит, я знаю, почему же он об этом не говорит – “Ведь настоящая любовь ничего не боится”. И я иду, прикрыв черным плащом свое “аристократическое” красное платье, иду на это свидание-объяснение. Я широко распахиваю дверь, он ждет меня, он здесь, рядом. Ах, в этой комнате его нет! Но сейчас, сейчас он войдет! Как хорошо жить и верить, и знать, что тебя любит именно он, он меня любит, никого другого мне не нужно. И зачем этот Цыганов говорит об отъезде? Я ведь тоже уеду отсюда с Егором Петровичем. Нет, Цыганов – о Париже и о том, что он “все мне даст”. Что “все” – Сергей Николаевич? “Ведь важен мужчина, а не что-нибудь другое! И какая уж тут езда по Парижам, когда вам пятьдесят лет и скоро вы совсем лысый будете? Нет, вы меня, пожалуйста, оставьте. Вы очень интересный мужчина, но пожилой, мне не пара. Обидно даже, простите меня, слышать такие ваши намерения”.

Все это я объясняю спокойно и доброжелательно. Это добро для “всех” свойственно любящему сердцу. Это дары от щедрот, которыми полна моя душа. И