Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

свой путь. Неужели так можно умирать? Это из других измерений… Более объемного актерского исполнения, большего проникновения в человеческую сущность и от этого более сильного потрясения от истинности ремесла я не испытывал за пятьдесят лет работы на театре».

До премьеры Олег Иванович не дожил. В больнице он узнал, что на его роль срочно введен Евгений Лебедев. Здесь не было предательства, впереди был Париж, а Борисов умирал, выбора у Додина не было.

Сороковую годовщину свадьбы Олег Иванович и Алла Романовна отметили в больнице. Вставать актер уже практически не мог, но мечтал вернуться на любимую дачу, укрыть приготовленными им щитами любимые розы, обнять любимого пса Кешу… О нем, о ждущем хозяина преданном Кеше, были последние строки дневника актера. Так и не дождавшись Олега Ивановича, пес умер через месяц после него.

Незадолго до смерти актер соборовался, священника привел к нему младший брат, Лев Борисов, на склоне лет прославившийся ролью мафиози Антибиотика в сериале «Бандитский Петербург».

«В жизни все необъяснимо, – записывал Олег Иванович, долгое время имевший сложные отношения с братом. – Столько лет непонимания, обид, затаенной зависти… Я помню, как он готовился к поступлению в Школу-студию по моим тетрадям, как я его отговаривал. Он хотел даже сказку ту же читать на приемных экзаменах – “О золотом петушке”. Тогда его в Студию не приняли, и с тех пор… какой-то провал в памяти. Словно остальной жизни и не было. Вернее, у него своя, а у меня – своя. Теперь полное преображение – мой брат выступает в роли духовного наставника. Лев читает молитвы, живет в храме, рассказывает притчи и объясняет смысл жизни. А я это слушаю и диву даюсь. Кое-что, конечно, заготовил и для него. Открыл Евангелие и прочитал:

– “И враги человеку – домашние его. Сын позорит отца, дочь восстает против матери, невестка – против свекрови своей…” Скажи мне, Лев, что это значит?

– Так сразу не могу… Дай до следующего раза подумать.

Не знаю, найдет ли он объяснение. По-моему, лучшего объяснения, чем наша с ним жизнь, нет».

Бог призвал Олега Ивановича в Чистый четверг, а похороны пришлись на Пасху.

«Обычно в Пасху не хоронят, – отмечал Юрий Олегович. – Но так решил его священник, который крестил и венчал папу с мамой, – отец поздно крестился, и они решили с мамой венчаться за несколько лет до смерти. Это было не отпевание, а какие-то колядки, праздничные песнопения – такая сюрреалистическая картинка совершенно не соответствовала ритуалу, но нам это помогло вернуться к жизни…»

К очередному юбилею отца Юрий Борисов издал его дневник. Среди многих философских размышлений в нем выделяется главный призыв «достоевского актера» – назад к Богу: «Есть только одна цель – вперед! Сколько раз я это слышал: с партией, с именем Товстоногова… Я так и делал. А сейчас понимаю: единственно верное движение – назад! Человек – это возвращение к истокам, к церковной свече, к четырехстопному ямбу, к первому греху, к зарождению жизни. Назад – к Пушкину, Данте, Сократу. К Богу… и тогда, может, будет… вперед».

Глава седьмая

Паралич воли

Самое интересное в профессии режиссера – сотворить свою модель мира в каждом спектакле, открыть автора зрителю. Не заниматься самовыражением и самовыявлением, а именно открыть пьесу, найдя ключ к ней. У каждого автора есть своя тайна и свое богатство.

Г. А. Товстоногов

«Паралич воли» – такой диагноз поставил Товстоногов чеховским персонажам, но диагноз этот должно признать куда более всеобъемлющим. Параличом, атрофией воли в предреволюционную пору оказалась поражена значительная часть русского общества, и в особенности интеллигенции. «Паралич воли писатель раскрывает не как индивидуальное человеческое качество, а как явление общественное, социальное – это и дает его творчеству масштаб, это и делает его классиком», – указывал Георгий Александрович.

Выдающийся русский мыслитель Лев Тихомиров отмечал, что успех злых сил в значительной мере зависит от деморализации сил добра. Именно это произошло в России в 1917 году. Деморализованные, страдающие параличом воли хорошие и добрые люди не могли противостоять волевому напору сил зла.

Но «паралич воли» – это не только о прошлом, это и о современности. Цитата из Василия Шукшина: «Ни ума, ни правды, ни силы настоящей, ни одной живой идеи!.. Да при помощи чего же они правят нами? Остается одно объяснение – при помощи нашей собственной глупости. Вот по ней-то надо бить и бить нашему искусству». Глупости и – того самого «паралича воли», болезни уже интеллигенции советской. Этот паралич весьма красноречиво описал писатель и лагерник уже брежневских и андроповских времен Леонид Бородин.

«Когда в начале семидесятых оказался я в Москве, был поражен какой-то демонстративной никчемностью интеллигентских страстей, пустопорожностью бесконечных кухонных разговоров-застолий, суетливостью, имитирующей активность, и вообще имитация казалась главной строкой характеристики всей более-менее творческой интеллигенции, – вспоминал он. – С равной увлеченностью имитировались лояльность к власти и конфронтация с ней, сочинялись мудренейшие концепции самооправданий, и были идолы, кумиры имитационного бытия, к примеру Окуджава, Высоцкий…

Окуджава имитировал некую специфически московскую субкультуру жеста-символа, претендующего на экзистенциальное истолкование… Ему удалось и отразить и воссоздать лукавую ауру московской богемы, медитационное пространство как компенсацию за социальную неполноценность. Эта отдушина интеллигентского кривостояния, без сомнения, способствовала сохранению человеческого в человеках, но она же и заблокировала, возможно, целому поколению путь и доступ к ценностям, востребованным сегодняшним днем, она вскармливала, скажем, используя Бердяева, то самое “бабье” начало в российской душе, которое во все времена, откликаясь на “злобу дня”, поставляло в политические окопы социальных гермафродитов. Кокетливое кривляние этих уродцев мы наблюдаем сегодня на всех общественных уровнях.

Высоцкий имитировал протест, не имеющий адреса. Это было мужественное оттягивание тетивы тугого лука без стрелы, где звон отпущенной тетивы заменял свист стрелы, ушедшей на поражение. Оккупированный бездарями и бездельниками партийный агитпроп никогда не додумался бы до такого универсального способа выпускания индивидуального социального пара… Сам факт исполнения или прослушивания как бы выдавал индульгенцию на нейтралитет, на бездействие, это было что-то вроде политического самосовокупления, Высоцкий был и целью, и средством гражданского самовыражения, им начинался и им заканчивался поступок, как весьма скромный, но искренний дар храму во отпущение прежних и благословение будущих грехов. <…>

Окуджава или Высоцкий – лишь некоторые моменты этого феномена. А философские компании и общества, где культивировалась моральность антигосударственного мышления и диаспорности поведения, а окололитературные салоны, нашпигованные образованческим снобизмом, а литературные – проспиртованные до степени самовозгорания, монархические, наконец, где выспренность речей, тостов, гимнов прекрасным образом уживалась с идеальной вписанностью некоторых “членов” в самые мерзкие социальные структуры».

Безволие советского интеллигентского общества, его духовная импотенция нашла отражение