В огонь и в воду - Амеде Ашар

— Что это, вы меня позвали любоваться этими булавками? спросила принцесса, протягивая руку, чтобъ взять одну изъ булавокъ, сверкавшихъ въ хрустальной чашѣ.

Графиня схватила ее за руку и сказала:

— Эти булавки убиваютъ… берегитесь!

— Что это за шутка? продолжала принцесса, пораженная однакожь свирѣпымъ выраженіемъ лица и сжатыхъ губъ Олимпіи.

— Хотите доказательствъ? вскричала послѣдняя. — Это будетъ и коротко, и нетрудно; будетъ стоить только жизни вотъ этому попугаю.

И пальцемъ она указала на прекраснаго, бѣлоснѣжнаго попугая съ золотымъ хохломъ, болтавшагося на насѣстѣ.

Потомъ, улыбаясь и взявъ въ одну руку изъ чаши конфекту, а въ другую — золотую булавку, она позвала птицу. Пріученный ѣсть сладости изъ рукъ графини, попугай прыгнулъ на столъ и съ жадностью вытянулъ шею. Между тѣмъ какъ онъ бралъ лапой конфекту и подносилъ ее въ ротъ, Олимпія нѣжно гладила его по гладкимъ перьямъ и слегка уколола ему шею концомъ спрятанной въ рукѣ булавки.

— Вотъ посмотрите теперь, что будетъ! сказала она Леонорѣ.

Попугай даже не вздрогнулъ; ни одна капля крови не оросила его бѣлыхъ перьевъ. Его рубиновые глаза блестѣли по прежнему, а крѣпкимъ клювомъ онъ ломалъ на мелкіе кусочки полученную конфекту и глоталъ ихъ съ наслажденіемъ. Прошло двѣ, три минуты. Вдругъ онъ весь вздрогнулъ, ступилъ одинъ шагъ, раскрылъ крылья, упалъ и не двинулся.

— Посмотрите, продолжала Олимпія, толкая бѣднаго попугая къ принцессѣ: онъ мертвъ!

Леонора подняла теплое еще тѣло; голова и лапы висѣли безъ движенія.

— Ахъ! это ужасно! воскликнула она.

— Совсѣмъ нѣтъ — это полезно, Когда вы вошли, я думала, какія услуги могутъ оказать эти хорошенькія булавки? Онѣ разомъ и украшеніе, и оружіе. Ничто не можетъ измѣнить тонкаго яда, прилипшаго къ ихъ острію, ни время, ни сырость: онъ всегда вѣренъ и всегда надеженъ.

Принцесса взяла булавки и смотрѣла на нихъ съ любопытствомъ и со страхомъ.

— Не всѣ смертельны, какъ та, которую я сейчасъ пробовала надъ попугаемъ, прибавила графиня де Суассонъ. Золотыя убиваютъ, а серебряныя только усыпляютъ. Однѣ поражаютъ вѣрнѣй шпаги и не оставляя слѣда; другія производятъ летаргическій сонъ, отъ котораго ничто не можетъ разбудить, ни движенье, ни шумъ: жизнь будто пріостановлена на длинные часы.

Она взглянула на принцессу и спросила съ полуулыбкой:

— Не хотите-ли этихъ булавокъ?

— Я? зачѣмъ?

— Кто знаетъ?… Мало-ли что можетъ случиться?… Можетъ быть, когда-нибудь онѣ вамъ и пригодятся. Вотъ онѣ; возьмите! у какой женщины не бываетъ проклятыхъ часовъ, когда она хотѣла бы призвать на помощь забвеніе!

— Вы, можетъ быть и правы…. Если я попрошу у васъ двѣ булавки, вы мнѣ дадите?

— Берите хоть четыре, если хотите.

Она подвинула хрустальныя чаши къ принцессѣ, которая скоро выбрала одну булавку золотую и одну серебряную и воткнула ихъ себѣ въ волосы.

— Благодарствуйте, сказала она.

Между тѣмъ какъ она отодвинула отъ себя чашу, удивляясь сама, что приняла такой странный подарокъ, Олимпія стучала ногтями дрожащихъ пальцевъ по столу.

— Послушайте! сказала она, сейчасъ я смотрѣла на эти булавки съ какимъ-то жаднымъ желаньемъ — испытать на себѣ ихъ адскую силу.

— Вы?

— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленною, повѣрите ли? Когда я вспомнила о тайнѣ этого яда, сохраняемой въ нашемъ семействѣ столько лѣтъ…. черныя мысли пришли мнѣ въ голову… Потомъ другія мысли прогнали ихъ, менѣе отчаянныя, быть-можетъ, но навѣрное болѣе злыя!

Желчная улыбка сжала ей губы.

— Знаете-ли вы, что такое ревность? продолжала она.

— Да, кажется, знаю, отвѣчала принцесса, между тѣмъ какъ молнія сверкнула въ ея глазахъ

— Когда она меня мучитъ, это просто огнемъ жжетъ! Въ груди больно, сердце горитъ. Приходитъ ненависть — и терзаетъ какъ желѣзный зубъ… У меня нѣтъ тогда другой мысли… другого желанья… другой потребности, — какъ отмстить за себя!…

Принцесса дрожала отъ ея голоса. По лицу Олимпіи, отражающему самую безпощадную, самую непримиримую злобу и ненависть, она видѣла на сквозь всю ея душу до самой глубины и ей стало страшно.

Графиня провела рукой по лбу и, подвинувшись къ Леонорѣ, которая сидѣла безмолвная, продолжала:

— Вы хорошо сдѣлали, что пріѣхали — мнѣ нужно было видѣть лицо, напоминающее мнѣ родину — бѣдную родину, которую я покинула для этой проклятой Франціи!…

— Вы, графиня де Суассонъ, вы жалѣете, что пріѣхали сюда?.. Я не думала, чтобы которая нибудь изъ племянницъ кардинала Мазарини могла пожалѣть, что перемѣнила отечество…

— Сестры мои — можетъ быть… но я! Да притомъ же, что за дѣло, что у насъ есть, когда нѣтъ того, чего хочется!

Она сдѣлала нѣсколько, невѣрныхъ шаговъ по комнатѣ. Брискетта, на которую никто не обращалъ вниманія; ходила взадъ и впередъ, повидимому, равнодушная, занимая чѣмъ попало руки, но внимательно прислушиваясь къ разговору.

— Я попала на дурную полосу, продолжала Олимпія… Ничто мнѣ не удается… Вотъ эта ла-Вальеръ: она, должно быть, околдовала короля… Ничего не придумаю противъ ея соблазновъ.

— Неужели вы не можете простить ей ея счастья?

— А я развѣ счастлива?

Принцесса взглянула на графиню съ удивленьемъ.

— Ахъ! я знаю, что вы мнѣ хотите сказать… у меня есть молодость, богатство, вліяніе, имя, завидное положеніе въ обществѣ… а прочее? А бываютъ иногда такіе часы, когда для женщины это прочее все!

— Не понимаю.

— Развѣ вы не знаете, что случилось?.. Онъ уѣхалъ!

— Кто?

— Графъ де Монтестрюкъ.

— Ну, что же такое?

Графиня де Суассонъ пожала плечами.

— Вы бываете при дворѣ и спрашиваете: ну, что же такое? Не хотите-ль увѣрить меня, что вамъ ничего не говорили, или что вы сами ничего не отгадали?

— Такъ это правда? вы его любите? вскричала принцесса.

— Я не знаю, люблю ли я его, но вотъ здѣсь у меня болитъ живая рана, когда подумаю, что ничто не могло удержать его… Да, я просила, я грозила, и этотъ провинціальный дворянчикъ, которому я, Олимпія Манчини, отдала все, уѣзжаетъ!.. Но я не позволю поступать съ собой, какъ съ мѣщанкой, которую возьмутъ и потомъ бросятъ… нѣтъ!.. Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю!.. Вы поймете это: у васъ течетъ итальянская кровь въ жилахъ…

— О, да! отвѣчала принцесса глухимъ голосомъ.

— И какъ будто этого еще мало, что онъ пренебрегъ мною, — онъ весь преданъ другой женщинѣ, съ которой почти помолвленъ…

— Знаю! знаю!

Вдругъ она измѣнилась въ лицѣ, положила холодную руку на руку Олимпіи и спросила:

— Неужели я поняла? Этотъ ядъ, эти булавки, неужели это для Гуго?..