В огонь и в воду - Амеде Ашар

Когда спросили у Криктена, онъ отвѣчалъ важно:

— Да, маркиза, мы все таки пріѣдемъ.

Такимъ образомъ онѣ миновали уже Mo и Эперне и ѣхали по пыльнымъ дорогамъ Шампаньи, какъ вдругъ, разъ утромъ, изъ пойманнаго маркизой на лету отвѣта ямщика она узнала, что онѣ только что выѣхали изъ Шалона.

— Боже милосердый! вскричала она… Эти разбойники насъ увозятъ, Богъ знаетъ, куда! надо позвать на помощь!

— Не нужно, тетушка: полиція тутъ ровно ни причемъ.

— Развѣ ты не слышала? Вотъ тотъ городъ, откуда мы выѣхали, — это не Этампъ, и Шалонъ.

— Знаю.

— Ты видишь сама, что они хотятъ насъ похитить… Надо кричать!

— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищаютъ насъ, а только повинуются.

— Кому?

— Мнѣ.

— Но куда жь мы ѣдемъ?

— Въ Вѣну.

— Въ Вѣну, въ австрійскую Вѣну?

— Да, тетушка.

Маркиза просто обомлѣла на подушкахъ кареты. Такъ близко отъ турокъ! Было отчего испугаться особенно женщинѣ! И что за странная мысль пришла Орфизѣ подвергать ихъ обѣихъ такой опасности? Объ этихъ туркахъ разсказываютъ, Богъ знаетъ, какія вещи… Они не имѣютъ никакого почтенія къ знатнымъ особамъ. Если только кто-нибудь изъ нихъ коснется до нея рукой, она умретъ отъ стыда и отчаянія!… Но когда ей замѣтили, что въ Вѣнѣ она будетъ имѣть случай представиться ко двору императора, добрѣйшая маркиза успокоилась.

Оставимъ теперь маркизу съ племянницей продолжать путь къ Рейну и Дунаю и вернемся назадъ въ Парижъ, гдѣ обязанности по званію и разсчеты честолюбія удерживали Олимпію Манчини.

Еслибы Гуго носился поменьше въ облакахъ, когда возвращался въ восторгѣ изъ отеля Авраншъ въ отель Колиньи, онъ могъ бы замѣтить, что за каждымъ его шагомъ слѣдитъ по пятамъ какой-то плутъ, не теряя его ни на одну минуту изъ виду.

Этотъ шпіонъ, хитрый какъ обезьяна и лукавый какъ лисица, былъ преданнымъ слугой графини де Суассонъ и любилъ особенно разныя таинственныя порученія. Онъ былъ домашнимъ человѣкомъ въ испанской инквизиціи, секретаремъ одного кардинала въ Римѣ, агентомъ свѣтлѣйшей венеціанской республикѣ, наемнымъ убійцей въ Неаполѣ, лакеемъ въ Брюсселѣ, морскимъ разбойниковъ, а въ послѣднее время — сторожемъ въ генуэзскомъ арсеналѣ, гдѣ чуть не занялъ мѣста своихъ подчиненныхъ. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина съ характеромъ Олимпіи вступала на какой-нибудь путь, она шла до самаго конца, не останавливаясь ни передъ какими недоумѣніями совѣсти, ни передъ какими преградами. Брискетта не ошибалась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла измѣной, нанесло жестокую рану самолюбію фаворитки. Предупрежденная, еще при началѣ своей связи съ Монтестрюкомъ, о любви его къ герцогинѣ д'Авраншъ, она сначала взглянула на это открытіе, какъ на неожиданный случай развлечься немного отъ постоянныхъ интригъ и происковъ, обремѣнявшихъ жизнь ея. Размышленіе пришло уже послѣ разрыва, подъ вліяніемъ раздраженія и она принялась разбирать все, до послѣдней тонкости, всѣ признаки, всѣ вѣроятности, собирать въ памяти малѣйшіе поступки и слова, подвергать ихъ подробнѣйшему анализу, подобно тому, какъ алхимикъ разлагаетъ въ своемъ тиглѣ какое нибудь вещество, чтобъ добраться до его составныхъ элементовъ.

Цѣлымъ рядомъ выводовъ она пришла къ вопросу, не была-ли она просто игрушкой интриги, имѣвшей цѣлью — начальство надъ венгерской экспедиціей, а средствомъ — волокитство графа де Шаржполя? Но если послѣдній не былъ ослѣпленъ видѣньемъ будущаго, которое могло ему доставить милость такой высокопоставленной женщины, какъ графиня де Суассонъ, то, значитъ, у него въ сердцѣ было такое честолюбіе, котораго ничто не могло преодолѣть.

Мысль объ этомъ пришла Олимпіи въ голову въ самую ночь разрыва съ Гуго и имя графини де Монлюсонъ, какъ мы видѣли попало ей на уста почти случайно. Гордый отвѣтъ Гуго, которому она пожертвовала всѣмъ, превратилъ эту догадку ревности въ полную увѣренность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло слѣдить какъ тѣнь за Монтестрюкомъ.

Много ужь значило знать, что онъ дѣлаетъ, но не менѣе необходимо было знать и что онъ думаетъ. Вдругъ ей пришла на намять принцесса Маміани, съ которой графиня де Суассонъ была дружна, какъ съ соотечественницей. Разъ вечеромъ, въ Луврѣ, она поймала на ея лицѣ выраженье такого волненья, но вовсе не трудно было догадаться объ его причинѣ. Кромѣ того, она слышала отъ самой принцессы, что она очень пріятно провела время въ замкѣ Мельеръ, гдѣ и Гуго былъ принятъ герцогиней д'Авраншъ.

Зазвать принцессу къ себѣ было не трудно; при первомъ же случаѣ, Олимпія ее задержала и обласкала, употребивъ весь свой гибкій умъ, все свое искусство на то, чтобъ добиться ея довѣрія. Овладѣвшее Леонорой серьезное чувство, поразившее ее какъ ударъ молніи, предрасположило ее къ измѣнамъ, не потому, чтобъ ей хотѣлось говорить о своей любви, но она просто не могла устоять передъ искушеніемъ слышать имя любимаго человѣка, говорить о томъ, какъ они встрѣтились. Кто зналъ ее во Флоренціи, въ Римѣ, въ Венеціи, блестящую, высокомѣрную, веселую, и кто встрѣтилъ бы ее теперь въ Парижѣ, сурьезную и задумчивую, — тотъ не узналъ бы ея.

Олимпія всего раза два поговорила съ Леонорой и узнала всѣ подробности пребыванія графа де Монтестрюка у Орфизы де Монлюсонъ и между прочимъ странную сдѣлку, устроенную тамъ хозяйкой. Она еще обстоятельнѣй разспросила принцессу и убѣдилась, что цѣлью всѣхъ усилій Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотымъ Руномъ, однимъ словомъ, была — Орфиза де Монлюсонъ, герцогиня д'Авраншъ.

— Хорошо же! сказала она себѣ; а я, значитъ, была для него только орудіемъ! Ну, когда такъ, то орудіе это станетъ желѣзнымъ, чтобъ разбить ихъ всѣхъ до одного!

ХXVI

Буря въ сердцѣ

Черезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда Монтестрюка, за которымъ такъ скоро послѣдовалъ отъѣздъ Орфизы де Монлюсонъ, принцесса Маміани была приглашена графиней де Суассонъ и застала ее сидящею передъ столомъ. На столѣ, между цвѣтами и лентами, стояло два металлическихъ флакона въ родѣ тѣхъ, въ которыхъ придворныя дамы держали духи, а въ хрустальныхъ чашахъ были золотыя и серебряныя булавки, похожія на тѣ, что закалываютъ итальянки себѣ въ волоса. Олимпія смотрѣла мрачно и сердито.

Она играла, казалось, этими булавками, не вставая при входѣ Леоноры; она сдѣлала ей знакъ сѣсть рядомъ и продолжала опускать дрожащей отъ злобы рукою одну булавку за другой въ флаконы. Онѣ выходили оттуда, покрытыя какою-то густою сверкающей жидкостью, какъ будто жидкимъ огнемъ.

— Что это, вы меня позвали любоваться этими булавками? спросила принцесса, протягивая руку, чтобъ взять одну изъ булавокъ, сверкавшихъ въ хрустальной чашѣ.