Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

Тут же сел на лавочку и, не стесняясь присутствием великого коллеги, заглянул внутрь тетради с целью очередной ревизии сочиненного.

Новое прочтение вырвало вздох из стесненной груди.

Что есть в наличии? «Новогоднее», «Матери», «Отцу», «Тете Ане», «Дяде Косте», «Брату Севе», «Брату Вите», «Сестре Фаине», «Бабушке». И вот это, без названия:

Остывает земля.Тени темные стелются медленно.И внизу кораблиопускают за борт якоря.И вверху самолеттянет по небу нитку последнюю,и, как угли в костре,догорает и гаснет заря.

Девушка Света готова была автору за эти стихи отдаться, но автор догадался об этом лишь несколько лет спустя. Так или иначе, стихотворение Свете понравилось, особенно вторая строфа:

Далеко-далекотарахтит катеришко измызганный.Загорелся маяк,и выходит, качаясь, луна…Тихо падают вниззвезды первые белыми брызгами,и на мокрый песоких выносит слепая волна…

– Гениально! – вздыхала Света и, заглядывая стихотворцу в лицо, вопрошала, не тяжело ли ему жить с таким непомерным талантом. На что вопрошаемый интересничал и отвечал, что, конечно же, тяжело, но от своей планиды разве же убежишь.

Сейчас, перечтя содержимое тетрадки, я пришел в большое уныние. То, что называл я стихами, сейчас мне не нравилось, и так стыдно было кому-то это показывать, что быстро наросло и созрело желание отказаться от своего намерения и бежать назад, в Керчь.

Но…

Я же не просто из дома вышел в сторону Литинститута, по дороге передумал и повернул обратно, а приперся черт-те откуда, сжег за собой мосты, никакого пути назад не оставив.

Решил немного дело поправить. Один, самый слабый стишок вырвал, другой, сочиненный тут же, вписал.

– Вы, молодой человек, если я не ошибаюсь, стихи пишете? – услышал я голос, булькающий, как из колодца.

Я, скрывая досаду, покосился на голос. Пожилой, лет сорока пяти (никак не менее), упитанный гражданин, в очках с тонкой оправой смотрел на меня, приветливо улыбаясь.

– Для печати пишете или просто так, для души?

– Для души, – буркнул я.

– Взглянуть не позволите?

– А зачем?

– Затем, что я мог бы быть вам, очевидно, полезен.

Чем неожиданный благодетель мог бы быть мне полезен, я спросить постеснялся, но предположил, что – а вдруг – это редактор, критик или, может быть, даже какой-нибудь знаменитый поэт. Сейчас почитает стихи, прослезится, пожмет руку и на первом томе своего полного собрания сочинений выведет: «Победителю-ученику от побежденного учителя» или что-нибудь вроде этого.

Хотя, конечно… Конечно, вряд ли… Но все-таки…

Я загнул тетрадь так, чтобы легкодоступным осталось лишь только что испеченное, и протянул ее в любопытные руки.

Память не сохранила это сочинение в полном объеме, только последнее четверостишие вспоминается, да и то благодаря тому случайному ценителю, встреченному под башмаками Александра Сергеевича.

Ценитель читал стихотворение, беззвучно шевеля толстыми губами, а запомненное четверостишие прочел вслух, булькая, гнусавя и испытывая трудности в произнесении всех шипящих:

– «Мечты, мечты… И я мечтаю робко при свете затухаюшчего дня, что, может быть, нехоженая тропка ешчо осталась где-то для меня». —

Он вздохнул, поднял очки на лоб, посмотрел на меня печально и сказал:

– Нет, это не то.

Потом подумал и решил свое суждение детализировать:

– То, что вы пишете, молодой человек, есть настояшчая и сушчая чепуха.

Я и сам думал примерно так же, но столь прямое суждение меня покоробило.

– Почему ж это чепуха? – спросил я сердито.

– Потому что чепуха! Потому что все содержание этого вашего, с позволения сказать, стихотворения стоит три копейки, а если сказать точнее, то две с половиной. Кроме того, я вам должен сказать откровенно (тут голос его посуровел): это стихи не наши.

– Не ваши? – переспросил я удивленно.

– Не наши, – повторил тот очень серьезно. – Судите сами. Почему вы пишете о затухаюшчем дне, когда можно сказать, что солнце нашего дня находится на пути к зениту? Вы понимаете, что я имею в виду? И почему ваш лирический герой, проявляя не свойственную нашему человеку склонность к индивидуализму, ишчет для себя какие-то, понимаете ли, отдельные, побочные тропки? Почему он не хочет идти по широкой магистральной дороге вместе со всем нашим народом? Почему? Вы откуда приехали? Из Крыма? Вот и возврашчайтесь к себе в Крым. Можете там вырашчивать виноград или картошку или заниматься чем-то ешчо, но писать стихи… Нет, нет, молодой человек, поверьте мне, это совсем не для вас. Впрочем, давайте разберем, что вы написали ешчо.

Он вознамерился читать дальше, но я схватился за тетрадь:

– Отдайте!

– Ну почему же? Я же хочу вам помочь разобраться.

– Не надо! – Неблагодарный, я вырвал тетрадь, встал и поспешно удалился.

Худой конец

Приемные экзамены уже начались, и абитуриенты толпились под пыльными тополями в садике за институтом. Они все были уже признанные таланты: их признала авторитетная комиссия, пропустившая их через творческий конкурс. Теперь дело оставалось за малым: доказать, что они кое-что помнят из пройденного в школе курса наук для простых смертных. Причем в данном случае действует закон обратной пропорции: чем больше талант, тем меньше он должен помнить.

В садике была обычная экзаменационная толкотня. Кто-то со страхом входил туда, где шли экзамены, кто-то с облегчением или в отчаянии выскакивал. Спрашивали, какие кому достались билеты.

Самоуверенный молодой и прыщавый блондин читал двум ровесникам свои шуточные стихи фривольного содержания. Я приблизился и послушал: «Она, конечно, не девица. Но мне ведь с ней не под венец. А коли так, она сгодится… – Блондин выдержал многоточие, оглядел своих слушателей и победоносно завершил: – Сгодится на худой конец».

Сам блондин шутке своей засмеялся. Улыбнулись те двое. И я, никем не уполномоченный провинциал, тоже за компанию радостно подхихикнул. Чем обратил на себя внимание блондина. Тот повернулся и, оглядев меня с головы до ног, спросил:

– Ты кто такой?

– В каком смысле?

– В прямом. Поэт? Прозаик? Критик?

Назвать себя поэтом я не осмелился и сказал скромно:

– Пишу стихи.

– Ну, почитай! – приказал блондин.

Смущенный оказываемым вниманием, я засуетился, развернул тетрадку. Конечно, я помнил свои стихи и так, но боялся сбиться. Нашел то, которое нравилось Свете:

Остывает земля.Тени темные стелются медленно.И внизу кораблиопускают за борт якоря…

Я читал, уткнувши глаза в тетрадку, а когда от нее отлепился, никого перед собой не увидел. Впрочем, блондина тут же отыскал в нескольких шагах от себя. Тот, прижав к дереву нового слушателя и хихикая, читал ему про худой конец.