Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старуха снова попыталась ухватиться за Олега, но тот внятно, раздельно произнося каждое слово, сказал ей:
— Вы же мне мешаете осмотреть больного, драгоценное время теряем!
Что в животе катастрофа, Покровскому не составило труда догадаться, едва коснувшись его одеревеневших мышц. Но почему кровит отовсюду — в голове не укладывалось. И не вызывало сомнений, что счет жизни парня идет на секунды и может она угаснуть в любой момент.
— Лаборанта, живо! — велел он сестре. — Пусть группу крови и резус определит.
Затем дозвонился к себе в отделение, сказал, чтобы разворачивали операционную, и продолжил осмотр. Ничего подобного он никогда не видел, даже не слыхал о таком. Кровь сочилась отовсюду — из носа, рта, ушей, заднего прохода. Нарушение свертывающей системы? — пытался сообразить Покровский. Но при чем тогда клиника «острого живота»? Вызвать из дому завотделением? И лишь подумав об этом, скривился, как от зубной боли.
Врачом Олег был молодым — семь лет не стаж для классного хирурга, — но поднаторел уже не худо. Одно не вызывало у него сомнений: больной обескровлен, надо срочно восполнять кровопотерю, иначе никакая операция не спасет — останется на столе. И хорошо бы, если у него в самом деле со свертываемостью нелады, начать с прямого переливания, из вены в вену.
— Третья группа, резус-отрицательная, — доложила, закончив свои манипуляции, лаборантка.
— М-да, — разочарованно протянул Покровский. — Если уж не повезет… Ему же столько крови понадобится… Заварилась каша…
— Как бы не пришлось вам, Олег Петрович, ее расхлебывать, — развела руками лаборантка.
— Не расхлебывать, а выхлебывать, — вздохнул тот. — Придется кубиков на триста облегчиться, деваться некуда.
У Олега была та самая третья резус-отрицательная, очень редкая, все в больнице знали об этом и, когда подпирало, звали на выручку.
— Надеюсь, сифилиса или СПИДа нет у вас? — подмигнула разбитная приемная сестрица. — Анализы вам давненько не делали.
— Ручаться не могу, но по жизненным показаниям дозволяется, — в тон ей ответил Олег.
Прямое переливание — времени было совсем в обрез — решил делать тут же, в приемном, вызвал на подмогу сестру из реанимации. Старуху попытались вывести из комнаты, но она так упорно сопротивлялась, что махнули на нее рукой. Сев на корточки в углу, немигающими угольными глазами смотрела, как по прозрачным трубочкам кровь из розовой руки доктора перетекает в другую руку — восковую, безжизненную. Кто же все-таки он ей, этот внук-сын? — хмуро размышлял Покровский, лежа рядом с ним на каталке. — Перитонитище такой… — Потом представил брезгливое лицо шефа, разбуженного среди ночи, вспомнил его любимую фразу «корифеи безрукие» и решил оперировать сам, помощи просить только в самом крайнем случае.
Длилась операция недолго — анестезиолог сказал, что сердце не работает, уже минут через десять после того, как Покровский приступил к ней. Сердце пытались запустить, кололи, массажировали, но безуспешно. Не один раз доводилось Олегу сообщать людям о кончине близких, всегда это было непросто, но к поджидавшей в коридоре диковинной старухе выходил чуть ли не с трепетом. Оттягивая для чего-то трудный разговор, поплелся с ней в ординаторскую, усадил на диван, долго искал что-то в папках на столе, лишь затем решился взглянуть ей в лицо. И невольно вздрогнул — оно у нее, и раньше очень темное, сделалось почти черным, как у эфиопки.
— Не надо ничего говорить, — чудовищно коверкая слова, процедила старая женщина. — Я знаю. Ты не спас его.
— Я сделал все, что мог, — с неудовольствием улавливая в собственном голосе искательные нотки, сказал Покровский и для вящей убедительности приложил даже руку к сердцу. — Его слишком поздно к нам привезли…
— Резать было обязательно? — прицельно сузила она глаза.
Снова раздражаясь на себя, что по-школярски оправдывается, Олег торопливо, сбивчиво заговорил об «остром животе», перитоните, осложненном к тому же массивной кровопотерей.
— Помолчи, — выставила перед собой старуха узкую обезьянью ладонь, — зачем слова, если ты не спас его? Не потому, что не хотел, а потому, что не сумел. Ты сам всё про себя знаешь, перед собой и ответ держать. Но ты отдал ему свою кровь, она до последней секунды текла в его жилах, смешалась с его кровью.
Покровский вдруг осознал, что почти не улавливает в ее голосе акцента, и речь старухина грамотна и плавна.
— Мне судить себя не за что, — глухо сказал.
Она замолчала, долго, в упор глядела на него мазутными глазами в черных морщинистых веках. Как ни старался, выдержать этот взгляд Олег не смог, потушился.
— На, держи. Это тебе за твою кровь.
Он чуть приподнял голову, увидел, что темные костистые пальцы протягивают ему какое-то подобие высохшей куриной лапки. Ошарашенно выпучился, но старуха, предвосхитив его вопрос, сумрачно улыбнулась:
— Это не куриная, это воронья. С ней у тебя многое сбудется. Только не отдавай ни в чьи руки. И не желай во вред кому-то другом. Если один нашел — значит, другой потерял. Но ты же сам себе судья, думай.
Олег осторожно, недоверчиво взял лапку, холодную, скользкую, непонимающе захлопал ресницами. Но прежде чем успел хоть слово вымолвить, женщина не по возрасту круто развернулась и зашагала к выходу. Громыхнула за ней дверь — и он остался в комнате один, сжимая во взмокшем кулаке сомнительный подарок диковинной старухи. И хоть как-то прояснить для себя эту нелепую историю Олегу не удалось — привезли аппендицит, потом ущемленную грыжу, замотан был до упора. На утренней планерке, отчитываясь за дежурство, докладывал о гибели снятого с поезда пассажира, зав слушал со скептической ухмылкой, многозначительно пообещал продолжить разговор после вскрытия.
Олегу самому не терпелось узнать результаты посмертного исследования, даже не пошел сразу отдыхать, заглянул сначала к заведующему патологоанатомическим отделением, мужику толковому и бывалому. Но тут его поджидал ошеломляющий сюрприз — труп исчез. Исчез из морга, запертого снаружи на огромный висячий замок. В полнейшем смятении отправился домой, в его болтавшейся на плече сумке лежала завернутая в носовой платок серая воронья лапка.
Чем ближе подходил Олег к девятиэтажке, где снимали они с Леной и Максимкой комнату, тем больше портилось у него настроение. Удручала неминуемая скорая встреча с Петровной, необходимость разговаривать с ней, выслушивать ее нескончаемые жалобы и попреки. Сейчас это было особенно противно. Как радовался он, перебравшись сюда из убогой двухкомнатной халупы, где обитал с вечно чем-то недовольными Лениными родителями и ее вздорной младшей сестрой! Как счастлив был, когда эта Петровна, лежавшая у него в палате с воспалением желчного
