Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

Индустриализация смерти! Вот самое сильное впечатление от осмотра крематория. Да-да, уничтожение людей, поставленное на индустриальную ногу и достигшее высокой степени рационализации. Здесь ничто человеческое не разлеталось прахом и не вылетало в трубу. Здесь даже волосы и кости людей утилизировались для блага Райша.

Вечером говорили о России. Как всегда, выскочил вперед политпоп Богомолов. Надуваясь и любуясь красотой своего голоса, он стал метать перед нами бисер цитат:

— Ты и убогая, ты и обильная… Эти слова Салтыкова-Щедрина были сказаны товарищем Сталиным на семнадцатом съезде партии.

Откуда-то из дальнего угла блока летит реплика:

— Не Салтыкова-Щедрина и не Сталина, а Некрасова!

— Нет, Салтыкова-Щедрина, а сказал их Сталин! Я-то лучше знаю. Ведь я проводил занятия с комсоставом нашего полка по материалам семнадцатого съезда.

— Да говорят тебе, Некрасова, чертов ты политрук!

— А я говорю тебе, Салтыкова-Щедрина! Понял?.. Да хоть бы и Некрасова. Разве в том дело, кто эти стихи написал? Важно то, что товарищ Сталин цитировал их на семнадцатом съезде партии.

— Вот как! По-твоему, стихи Некрасова сами по себе гроша ломаного не стоят. Ты думаешь, что они приобретают ценность лишь тогда, когда превращаются в цитаты из сочинений товарища Сталина. Эх ты, голова садовая!

Что правда, то правда. Для Богомолова Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Толстой имеют значение лишь постольку, поскольку о них что-то сказал «наш родной отец».

Вот он, классический политрук au naturel[1053]. Что ему Гекуба?! Он не в состоянии непосредственно воспринять и прочувствовать всю красоту художественного образа, все краски поэзии. Он воспринимает их только отраженно, через цитаты из произведений классиков марксизма-ленинизма.

Поздней ночью, когда на аппельпляце затихли все шумы, в блоке разразилась дискуссия. Предмет обсуждения — любовь. Спорили до хрипоты. Поминали и любовь к женщине, и любовь к матери, и любовь к родине.

Начали с любви к женщине. Горячо отстаивая свою точку зрения, Батяйкин сослался на Чернышевского. Он не закончил еще своей мысли, а Богомолов уже парировал ее выпадом:

— Нашел кого цитировать. Твой Чернышевский знал меньше любого простого колхозника.

Я вспомнил книгу Стендаля о любви. От француза Бейля[1054] почему-то очень легко было перейти к греку Платону. Долго спорили, но в конце концов сошлись на том, что истинная любовь — платоновская. Не платоническая, а именно платоновская, когда мужчина и женщина, сливаясь физически и духовно, образуют единое существо.

Потом заговорили о любви к матери. Но спор не успел еще разогнаться, как снова выскочил вперед политпоп Богомолов.

— Мать свою люби, — сказал он, — да только в меру. А любовь свою всю, целиком отдай родине. Она дороже матери.

— Стало быть, люби по мерке, по уставу. Ты это хочешь сказать, Богомолов? А по-моему, так рассуждать могут только политруки. Кто говорит: «Родина дороже матери!», тот не любит ни родины, ни матери. Ведь эти два чувства неразъединимы. Недаром русский человек искони называет родину матерью.

Как-то на днях Асриян сказал мне в интимной беседе:

— Я никогда не был националистом, всегда любил русских, но в плену я их возненавидел. Они называли нас, кавказцев, черножопыми, отнимали пайки, били и продавали.

— Правда, Амбарцум. Но разве все?

— Конечно, все! — подтверждают азербайджанцы Мамедов и Ибрагимов.

— Не согласен. Лично меня никто не называл черножопым. Значит, не все плохие, есть и хорошие.

— Так-то оно так, но сколько среди пленяг людей, зараженных звериной ненавистью к другим народам. Мне до сих пор непонятно, как это чувство могло возникнуть у граждан страны, где интернационализм — один из ведущих принципов общественной жизни.

Правда, все наши великодержавные националисты называли себя патриотами, России верными сынами. Но боже ты мой, как своеобразно понимали они (и до сих пор понимают) любовь к отечеству! Сплошь и рядом можно слышать такие речи:

— Немцы шамают брюкву да картошку да ажурные бутерброды. Русские едят сало, борщ с большим куском мяса, галушки, блинчики и прочее. А коли захочется пожевать хлебца, то русский отрезает от буханки кусок в полкило да намазывает на него граммов триста масла. Вот это по-нашенски, а не по-фрицевски.

С точки зрения сих «патриотов», величие русского народа заключается в том, что он хорошо и много ест, а жажду заливает… не только квасом.

А квас-то у нас, как известно, первый класс. Нигде в мире нет другого такого. Сей русский квас приобрел уже символическое значение. Недаром говорят о квасном патриотизме.

Но квасом не исчерпываются национальные богатства нашего народа. У нас есть русская водка, крепче и занозистей которой нигде не сыщешь. Больше того, у нас есть лучший в мире мат. Я выразился неточно: единственный в мире мат. Какай еще народ владеет чем-либо подобным? Воистину, мы можем гордиться этим культурным благом.

К сожалению, так или почти так думает большинство моих товарищей. С их точки зрения, истинный патриот должен любить все русское, в том числе и русский мат, и русское хулиганство.

А по-моему, любви не бывает без ненависти. Кажется, Тибулл сказал: Amo et odo[1055]. Вот сущность подлинной любви и к женщине, и к родине. Надо любить и ненавидеть. Какая же это любовь, когда человек видит в своем народе дурные привычки (например, пьянство и мат) и мирится с ними? Величие Данте в том, пожалуй, и состоит, что он апостол любви и ненависти. А Чаадаев? Разве он не любил Россию, когда страстно проклинал ее? Нет, прав Некрасов: «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей»[1056]. Этот мотив звучит и у Александра Блока: «Россия — сфинкс. Ликуя и скорбя, и обливаясь черной кровью, она глядит, глядит в тебя и с ненавистью, и с любовью»[1057].

А где нам, пленягам, призанять этих чувств? Мы нищие духом, у нас нет ни любви, ни ненависти.

«Тебе говорю я, ангел Лаодикийской церкви! Тебя извергнут за то, что ты ни холоден, ни горяч. О, если бы ты был холоден или горяч!»[1058]

Но в нас нет ни льда, ни пламени. В наших жилах течет тепловатая кровь.

Некоторые репатрианты затеяли переписку с родными и близкими. Может быть, в этом нет ничего плохого, но и хорошего тут тоже немного. Я могу сказать только одно: несмотря на побуждения со стороны батальонного начальства, подавляющее большинство ребят ничего не пишет домой и вообще неодобрительно относится к такой переписке.

Означает ли это, что противники почтовой связи не любят своих родных? Вовсе нет. Скорее наоборот: именно любовь к