Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

— Ну как, тяжело было в цухткацете? — спросил я одного русака.

— Нелегко, конечно. Однако бывает хуже.

— Вот как! Где же это может быть хуже?

— Да хоть бы в Кальварии.

— Это что же за Кальвария?

— Есть такое местечко в Литве. Там фрицы загнали за штахельдрат 20 000 пленяг. Вот где нашего брата видимо-невидимо перемерло. К весне 1942 года, когда нас перебрасывали в Немечину, в живых остались две-три сотни[1049]. Да, натерпелись мы там страстей.

— Кальвария. Слово-то какое многозначительное. А знаете ли вы, дорогой товарищ, что католики называют Кальварией место, где мучили и распяли Христа? У православных — Голгофа, а у латинян — Кальвария. Ничего не скажешь, удачное название для места, где распинали пленяг. А сколько этих самых Кальварий было на территории, временно оккупированной нацистами! Ведь каждый из нас испытал крестные муки в Кальварии.

— Вот как! А я не знал, что Кальвария — это Голгофа. Ну что же, это действительно правильное название для того литовского местечка, где смерть скосила чуть ли не 99 % пленяг. Как вспомнишь об этом, так и цухткацет покажется первоклассным санаторием.

— Ну а как кормили в Саксенгаузене?

— Обыкновенно. Как во всех кацетах. Хорошего мало, но все же лучше, чем в лагерях для военнопленных. Во всяком случае, хлеба и баланды давали больше. Да и с гигиеной было неплохо: клопов и всякую прочую унгецифер[1050] здесь разводить не давали. От чего житья нам не было — это от суровой дисциплины. Кроме того, в арбайтскацете пленяге кой-когда удавалось спикировать что-нибудь съестное, а здесь о такой возможности не мечтай. Эх, собачья, в общем, жизнь! Не всем же удавалось попасть в шпиталь. А там действительно было хорошо.

Слушаешь эту бывальщину и как-то не веришь. С одной стороны, издевались над людьми, мучили и убивали заключенных; с другой стороны, кормили их и лечили.

Впрочем, вероятно, так и было[1051].

Саксенгаузен, ставший нашей резиденцией, укреплен лучше любого средневекового замка. Он окружен несколькими рядами высоких каменных стен, увенчанных вышками. Внутри каменного кольца — заграждения из колючей проволоки (раньше она всегда была под током). Удрать отсюда совершенно невозможно.

Нас очень прилично кормят, не бьют и не неволят работой, но все-таки мы чувствуем себя узниками. Дело в том, что кроме блока и аппельпляца мы ничего не видим, так как нас никуда не выпускают из лагеря. А как хочется на простор, в природу, куда-нибудь в лес, в горы, на речку. Здесь и небо какое-то тяжелое, неприветливое, колючее.

Ах, как надоела эта жизнь за колючей проволокой!

— Пошли, ребята, в баню!

— В какую баню?

— Да есть тут такая баня-душевая. Недалеко, в другом дворе кацета. Я был там. Ох и интересно, ребята! Ей-богу, не пожалеете, если пойдете[1052].

— Ну что ж, пойдемте, раз это интересно.

Двор, где стоит баня-душевая, отделен от основной территории кацета высокой каменной стеной. В ней есть пролом. Им-то мы и воспользовались, чтобы попасть в упомянутое санитарное заведение.

Баня-душевая на первый взгляд — самое ординарное заведение этого типа. Необычными показались лишь две вещи: круглое окошко с толстым стеклом и четыре рельсовые дорожки, ведущие из душевой в соседнее помещение. Пошли и мы туда. Вышли в просторную, колбасой вытянутую комнату. Там рельсы неожиданно изгибались кверху и по наклонной плоскости въезжали в жерла огромных печей. Мы полезли в одну из них и выволокли оттуда жаростойкие стальные носилки на колесах. Они устроены так, что их легко можно вкатить по рельсам в печь и снова откатить в душевую. На носилках лежали неперегоревшие человеческие кости. Такие же кости валялись и на полу, возле зияющих пастей печей. Тут-то нам стало ясно, что это за «баня-душевая».

После осмотра печей мы вернулись в «душевую» и шаг за шагом восстановили последовательный ход «гигиенической» процедуры, которой здесь подвергались заключенные кацета. Их приводили в предбанник, заставляли раздеться, загоняли в душевую и запирали. Затем открывали краны и впускали в комнату газ. Баллоны с удушливыми средствами находились в помещении с круглым окошком. Здесь сидели палачи и сквозь смотровое стекло наблюдали за тем, как корчились жертвы. Затем трупы замученных людей клали на тележку-носилки и отправляли в кремационную печь. Отсюда кости попадали на мельницу, где их превращали в муку. Во дворе крематория — длинный сарай. У входа большие деревянные ящики с красным крестом. Взглянув, подумаешь: медикаменты. Мы вскрыли один ящик и обнаружили там… человеческие волосы, снятые не только с головы, но и с лобка. Говорят, что их использовали для набивки матрацев. Ящики с красным крестом сложены шпалерами в несколько рядов. Их десятки, нет — сотни. Они приготовлены к отправке.

Тут же большие бочки, наполненные каким-то беловато-серым порошком.

— Что это, известь?

— Нет.

— Сода?

— Нет.

— Неужели мука?

— Ну конечно, мука.

— Мука-то мука, да только костяная.

Да, это так. Сырье для муки — кости людей, сожженных в кремационных печах Саксенгаузена. Надо сказать, что технологический процесс в этом термическом цехе цухткацета был организован весьма рационально: мягкие ткани сгорали до конца, а кости доводились до такого оптимального состояния, при котором получалась мука высшего качества.

Недалеко от склада готовой продукции — огромный деревянный сарай с широко разверстыми пастями дверных проемов. Вдоль боковых стен — ряды полок, а на них — ботинки. И почему-то все больше детские. Да-да, несколько тысяч пар детских ботиночек. Есть там совсем крохотные — на двухлетних и даже годовалых младенцев. Подумать только, сколько мук претерпели бедные малютки, прежде чем их тела ввергли в печи! Не знаю, как кому, а мне и эти простые детские ботиночки говорят больше, чем тысячи томов исследования о бесчеловечных действиях гитлеровцев.

У задней стены сарая в кучу свалены документы, тетради, блокноты, письма, фотографии. Вот целая рукописная книга стихов и поэм на польском языке. А вот «легенда о Мадонне». Она тоже написана по-польски. Из документов видно, что все эти вещи и материалы принадлежали в основном польским гражданам, вывезенным из Лицманштадтского (Лодзинского) гетто. Побывали мы и в тире. Он устроен в земляной выемке по соседству с крематорием. Этим тиром пользовались не для учебных и не для спортивных целей… Впрочем, спортивный интерес, вероятно, был у тех, кто в тире Саксенгаузена упражнялся в стрельбе по мишеням. Но только мишенями здесь служили не концентрические круги с яблоком в центре, а живые люди.

А вот еще один «спортивно-гимнастический снаряд», задвинутый в дальний угол тира. Это передвижная виселица. На ее стойке зарубки-отметки. Их много — два-три