Если бы я не был русским - Юрий Морозов

— Волк, ты?

— А, Игорь, я.

— Слушай, Голодный доигрался со своим пацифизмом.

— А что такое?

— Получил в бубен так, что в больнице лежит. Кажется, ещё и попороли серьёзно.

— Да ты что! А кто, за что?

— Концертишко в каком-то клубешнике был, а вначале что-то вроде дискуссии. И китайцевские фаны его там спросили, как он относится к Китайцеву. А он сказал: никак. После концерта его уже ждали то ли панки, то ли просто какие-то уроды и стали бить его и спрашивать, простит ли он их, как учит в песнях.

— Ну?

— Ну, били, били, требовали, чтобы он ясно и громко сказал, что прощает их. А он всё молчал, тогда и поронули его пером.

— Вот сволочи! — И в сердцах Волков бросил трубку.

«Ну уж это в последний раз точно, — отважно думал Волков. — Надоело ломаться перед фантомами собственной неполноценности». В обычной жизни они подразбавлены серым веществом толпы, а на рок-концертах — в чистом виде, сто процентов пробы. Ни за что бы не поехал, но Камчатка! Когда ещё и как попадёшь в эту особую зону девственной красоты и особого паспортного режима. В Париж и то легче пробраться.

Он сел поудобнее, хотел было что-то почитать, но мысли всё равно возвращались к Голодному, который сам теперь залёг вместо одного из своих клиентов на больничную койку. И как глупо всё вышло! Ведь это не он, Волков, должен лететь на интересные гастроли, а Вася, подобно Троцкому, совершивший черновую, революционную работу и выброшенный этой благодарной революцией за борт.

А всего-то делов! Не ломался бы в своё время, не корчил из себя Творца, а лабал бы, что людям по ндраву, да американьские рок-н-роллы нашей подворотной блатной да кабатчиной облагораживал, и всё было бы ништяк, а так сидел в подвале и будешь сидеть, а зубастым Мишкам и Лёшкам теперь не до подвалов. Они пять нот заложат в компьютер да три в сэмплер, подаренные им любопытными до русского андеграундного безобразия иностранцами, и спляшут под них на потеху целому белому свету, а себе на очень большую пользу.

Не знал Волков, что никогда и ничего поперёк своей души и совести Голодный не сделал бы. Он ведь был парашютистом, но прыгнувшим на одну землю, а попавшим на другую.

А как было весело вначале, какую смурь они нагнали на Питер своими чёрными песнями, аналогов которым не было в целом Совке, да что в Совке — в целом мире! Клуб чёрной магии, в те времена, естественно, подпольный, сделал их, Голодного и Волкова, своими почётными членами и приглашал на сакральные мистерии, по слухам, с жертвоприношениями, да не ходили они на них. И без клуба магов развлечений хватало. А после по городу распространялись легенды о диких концертах, где как будто бы он, Волк, зубами рвал живую кошку, и находились живые свидетели этого, якобы виденного ими шоу.

Волков улыбнулся.

А их самый шумный концерт в Политехническом в спортзале! Как народ гроздьями висел на шведских стенках вокруг них, отгородившихся от толпы музыкальным и спортинвентарём. Как один сумасшедший лежал около ударной установки, засунув голову внутрь большого барабана. Осталось ли что-нибудь у него в голове после той игры? Многие зрители, а особенно зрительницы обрывались с обрешеченных стен прямо на их усилители, да и на них самих. Напротив Волка навзрыд голосили две впечатлительные и симпатичные девушки (тогда их называли «биксами»), потрясённые их игрой и имиджем. А потом, сразу после игры, одна из них схватила Волка за руку и, задыхающимся голосом приговаривая «пойдём, пойдём», потащила куда-то во тьму аудиторий, и там, во тьме, что-то делала с ним такое, от чего у Волка, как от трёх стаканов портвейна, набок съехала крыша.

Она исчезла, как дух, а он, застёгивая джинсы, долго выбирался на свет, спотыкаясь на ровном месте, как пьяный. Потом таскали аппаратуру и инструменты из зала на улицу, в машину, и почему-то не было Голодного, а когда он появился, то тоже спотыкался, и «молния» на джинсах была ещё не зашторена, и вела его за руку та же самая впечатлительная девушка, которая сначала умыкнула Волкова.

«Теперь вы молочные братья», — сказал им всезнающий барабанщик, и действительно, что-то подобное братским узам возникло между ними с того вечера…

Да, многое из того, что тогда они только наметили, послужило ему, Волкову, трамплином в будущей музкарьере. И до сих пор ещё львиной долей того, что он делает сейчас, обязан он тому времени и Васе.

За иллюминатором день неестественно быстро, часа за три, угорел и сгустился в фиолетовую ночь, а Волков всё вспоминал, как их порознь и вместе таскали в комитет госбезопасности. Туда идти как будто бы и не приказывали, приглашали, но как! А там, по врождённой гэбистской привычке, бредили, выясняя, к какой фашистской организации они принадлежат, слухами об их античеловеческих песнях, мол, взбудоражена общественность. Потом, как всегда, подписывали на стук. Послали они их с Васей к чёрту, а может быть, зря? Обещали ведь в случае согласия снять все запреты с их концертной деятельности и даже рекламировать при всяком удобном и не особенно удобном случае то, что возможно из их репертуара.

В общем, была широкая известность в узких кругах, но всё переменилось после Васиной службы в армии. Свой срок более молодой Волк уже оттрубил гораздо раньше и успел всё, что с ним там было, успешно позабыть. Даже слишком успешно. Он не вспоминал никого из армейских приятелей, да и были ли они? Забыл всё, что он делал там, кроме тех песен, что там сочинил.

А вот Голодного, которого забрали уже в престарелом возрасте, 27 лет, армия, видимо, надломила. После его возвращения оттуда всё мало-помалу переменилось. Стал он больше задумываться, а следовательно, меньше маячить на сцене перед микрофоном. Волк, с восторгом было встретивший его после службы, вскоре заметил, что Голодный им как будто бы тяготится, да и песни его ему перестали нравиться.

Помнит он их последний разговор о смысле их рок-н-ролльной судьбы, которой, как чувствовал Голодный, правит не Бог, а Сатана, провоцируемый ими самими, их образом жизни «не выше пупка», их музыкой, где преобладающий размер — размер поступи Сатаны, их беснованием на сцене.

— Если поначалу к року с симпатией относились многие духовные личности, да и в самой его культуре возникло множество ярко выраженных духовных характеров, то сейчас рок — это поле жатвы дьявола. Толпы пляшущих, как черти, негров и копирующих их белых затоптали даже блюз, а без него какой рок? Кстати, обрати внимание, что в этой стране мало кто любит слушать, а тем более, играть блюз, в то время как им заслушивался весь мир от Зимбабве до Польши. Но теперь под электронные хлопушки, имитирующие живые барабаны, человечество пустилось в свой последний сатанинский пляс, и мне с ними уже не по пути.

Потом он сравнивал их жизнь с лестницей в смутное никуда, у которой каждая ступень — новая песня или новый концерт.

— Куда ты идёшь по ней? — спрашивал Голодный у Волка, и тот не знал, куда, но пока он шёл по ней, у него были деньги, известность, развлечения, но, может быть, конец лестницы, уходящей в клубящийся туман будущего, свисал над пропастью?..

Волкову очень понравилась гостиница «Молодёжная», где их поселили по прибытии. Архитектор, проектировавший этот шедевр гостиничного зодчества, видимо, сильно тяготел к пенитенциарной обусловленности форм. Поэтому круглая, как цирк, гостиница внутренним устройством своим ничем не отличалась от интерьера тюрьмы Синг-Синг с беспрепятственным обзором из центра большого зала всех номеров, расположенных по окружности на галереях пяти этажей.

В первый же вечер в номер на третьем этаже, в котором Волков поселился вдвоём с барабанщиком группы длинноволосым Вадиком, постучали. Волков сидел в одиночестве, меняя перед концертом струны на гитаре. Вошла решительная женщина из персонала Синг-Синга с неизгладимой печатью верности идеалам коммунизма на овчаркином фэйсу, из разряда тех, кто, подобно генералам, маршалам и президентам, в ключевых словах своего лексикона, таких, как: молодёжь, мышление, договор, квартал, хаос, — ударение ставит на первом слоге. Она зорко оглядела номер и сообщила, что уже 21 час и чтобы баба, пришедшая с ним, немедленно собиралась, а не пряталась в «сортирном клозете или гардеропе», и шла домой.

— Вы ошиблись номером, — сказал Волков.

— Я вас предупредила.

Через пятнадцать минут после явления первого совершилось и второе. Уже без стука, но с грохотом дверь распахнулась, и ворвались три особы, решившие за нравственность советской молодёжи положить животы свои, довольно объёмистые. Не обращая внимания на начавшего было возмущаться Волкова, они по-гэбистски профессионально быстро осмотрели шкафы, туалет, ванную, пространство под кроватями, за телевизором на тумбочке и в удивлении воззрились на Волкова.

— А баба где?

— Съел я её, гражданочки. Сначала занимался с ней различными садосексуальными извращениями, потом удавил гитарными струнами. Задницу и ляжки, как самое питательное, съел, а остальное выбросил в форточку. Вы за окном посмотрите.