Если бы я не был русским - Юрий Морозов

Зазвонил телефон. Порыскав глазами, куда бы пристроить нож, а кухонный стол и другой столик под кухонным шкафчиком были заняты посудой, бутылками из-под молока и прочей дребеденью, он положил его на верх шкафчика, как раз над раковиной, и пошёл к разливающемуся тревогой аппарату.

— Ты знаешь, не получилось. Репетиция сумасшедшая была. Я только что вошёл в дом. Извини, мне ещё нужно собраться.

Ехали опять поездом. В последнее время билеты на самолёт доставали только кудесники, а директор группы Волкова кудесником не был. Но, впрочем, путешествие этим допотопным и обстоятельным видом перемещения в пространстве и во времени имело свои исключительные прелести. Так, в поезде возникала та особая купейно-гостиничная атмосфера отношений между членами волковской команды, и частенько происходили различные любопытные случаи, которые, конечно, никогда не смогли бы произойти в чересчур спрессованном пространстве обшарпанных лайнеров Аэрофлота.

В прошлую поездку, например, места их были разбросаны по трём купе, и в одном из них Волкова достала разговорами одна довольно симпатичная особа из провинции, но с претензиями всезнайки во всём и в «русском роке» тоже. Волка она как-то видела по «ящику» и узнала его. Рок-н-ролльные суждения её основывались на впечатлениях от 8-10 наиболее разрекламированных групп, и она страстно жаждала узнать поподробнее образ жизни музыкально-легендарных личностей и волковской в том числе. «Ну, ты сама догадываешься, дорогая, что у нас всё не так, как у жлобов, — серьёзно изрёк Волк. — Ну, вот, например…»

И через полчаса простушка-провинциалка сидела по-турецки на вагонных полатях с сигаретой в одной руке и стаканом портвейна в другой, и что примечательно — абсолютно голая. А Волк, одетый и в меру серьёзный, менторски втолковывал ей, что в среде музыкантов и передовых женщин такие манеры и способ общения наиболее распространены. В купе входили и выходили члены команды, как будто не обращая особого внимания на привычно голых железнодорожных попутчиц, она при этом уже почти не смущалась, а за дверью купе давились от хохота.

К ночи, утомясь от портвейна и умных разговоров, она начала было укладываться на нижней полке, но Волк сообщил, что наверху он спать не может с раннего детства. «А зачем тебе лезть наверх? — спросила наивная простушка. — Мы и внизу вдвоём поместимся». «Ну, что ты, — ответил коварный Волк, — я вдвоём на таком прохрустовом ложе даже в Бердичеве не спал». И он подсадил голую и недоумевающую провинциалку наверх, попутно, естественно, случайно (за что он тут же извинился) попав ей своим большим пальцем куда-то в очень чувствительное место. После этого лёг и уснул мёртвым сном. А наутро эстетствующая любительница всё знать бесследно исчезла, хотя ей нужно было выходить, по её разговорам, ещё не скоро.

Как и в прошлые поездки, тоже, конечно, по чистой случайности, в их купе оказался целый рюкзак портвейна, и это несмотря на форменную блокаду русского народа, которому, как известно, без вина, либо без одеколона, либо ацетона, либо древесного спирта жить невозможно никак.

«Ладно, — думал Волков, — этот концерт предпоследний. Ещё сыграю на весеннем фестивале и…»

Но в глубине души он чувствовал, что и фестиваль, возможно, не будет его последним выступлением, хотя что ни концерт, то вечно какой-нибудь бардак то ли с организацией, то ли с аппаратурой, то ли с балансом звука, то ли с непомерными аппетитами аппаратчиков, ставящих «аппарат» и вымогающих все деньги, вырученные за концерт. А всё же жизнь без поездок и гастрольных передряг была бы жизнью послушника, готовящегося ко вступлению в монашеский орден.

Бывали, правда, исключения из правил, и случался концерт, как недавно в Академии художеств, когда всё звучало как надо, потому что не было никакой аппаратуры: ни микрофонов, ни пультов, ни кроссоверов и усилителей с «порталами», ни вечно рваных и «фонящих» кабелей. В храмовом пространстве старинного зала согласно витали и голоса, и фырканье флейты, и звон гитар, и всё это происходило так же естественно и просто, как во времена зарождения этого странного явления — музыки. И немногочисленная публика, казалось, чувствовала это тем самым местом, которым она редко когда чувствует, а поэтому, несмотря на сорокаградусный мороз, трещащий на улице, услышанным осталась довольна весьма.

И Волков был рад, что не перловая крупа тел и лиц напирала на него, а люди, чуть ли не каждого из которых можно было распознать, идентифицировать, посмотреть именно на него, а не куда-то в темноту зала. От огромного скопления людей Волков страдал с самого детства и старался избегать его как только мог, хотя в начальный период его карьеры ему, бывало, льстила роль повелителя обезьян, которые по взмаху его руки или по одному слову начинают визжать, топать, лезть на сцену и почти так же послушно превращаются в подобия людей по воле другого слова или взмаха руки. Но теперь на сцене частенько ему хотелось в разгаре особенно людного концерта рявкнуть в микрофон: «Ну, что как мухи на дерьмо слетелись? А ну по домам живо!» Из-за этой черты характера много концертов с его участием не состоялось — может быть, самых лучших.

Концерт в очередном Усть-Пропащенске был сборной солянкой, потому как на сольный в наше апокалипсическое время публика собирается только ради звёзд, удостоившихся чести соседствовать фотографиями на коопларьках рядом с опухшими от гормонов культуристами и сисястыми тёлками из американских эротофильмов.

Бардак, начавшийся в поезде, продолжался в гостинице и, конечно, на сцене. Один из звёздных героев этого уездного фестиваля два дня безвылазно пьянствовал в номере, в семейных трусах до колен разгуливая по нему и время от времени выпадая в общий гостиничный коридор, но почитатели и почитательницы звезды не давали ей упасть в лестничный пролёт или заблудиться в комнате горничных и благополучно втащили, в конце концов, его, полуживого, под руки на сцену как главную закуску местных фанов…

Волков и его акустическое трио отыграли своё ни хорошо, ни плохо, а нормально, сколь это возможно было при подвыпившем операторе за пультом, который дал в подзвучку одни голоса и флейту, но забыл про гитары. Впрочем, они и не особенно старались, но так как Волков прочно числился в полузвёздах, публика принимала его с видимым воодушевлением и после последнего номера, не отпуская, шумела: «Волк, давай ещё, Волк, Волк…» На хиты они реагировали нормально, но стоило ему копнуть чуть глубже и спеть одну из тех песен, что он написал в последнее время, как недоумение разливалось по залу, и кто-нибудь уже кричал: «Волк, кончай мудить, давай «Сгиньте люди»!».

После недолгого музыкально-эротического хаоса, произведённого группой спившихся пионерок, которую по созвучию с оригинальным названием группы в народе ласково называли «Менструация», на сцену один с гитарой вышел первопроходец отечественного рока Вася Голодный со своими религиозными балладами, приглашённый на эту тусовку скорее всего случайно, по ошибке. Голодный возник на сцене незаметно, как бы из воздуха. Происходило это потому, что до выхода на сцену разглядеть в нём рок-артиста было чрезвычайно трудно. Без заклёпок и шипов, без кожаной куртки «рок-н-ролл», без прихлебателей и приятелей, всегда в своём потёртом пальто до пят, с полевой сумкой из «кирзы» через плечо и в облупленных, потрёпанных туфлях, которые Волк видел на Голодном неизменно в течение последних десяти лет. Кстати, туфли эти тот нашёл на берегу маленького лесного озера вместе с Волком. Хозяин то ли сам выбросил их из своей жизни, то ли жизнь вытряхнула его из них, и вот, пожалуйста, в криминальных опорках десять лет ходит большой артист и человек. Да, Америке такое не по плечу.

Волков из-за кулис видел, какими ушибленными стали лица у многих в зале после первой же песни, и слышал отдельные выкрики: «А мы в Бога не верим!», «Металл давай!» Что им было до Бога и до каких-то там проблем в каждой, да, да, в каждой, хотя бы через одну, песне. Первопроходцы, бывшие и настоящие, у этой публики были не в цене, и больший энтузиазм вызывал какой-нибудь Мишка, с которым не так давно ещё вместе пиво у ларька распивали, а теперь он, глядишь, из Гамбурга на своём «мерсе» прикатил. Вот это круть! Да и попрыгать под Мишкину музыку можно, поорать, сесть кому-нибудь верхом на шею или себе на горб какую-нибудь тёлку закинуть. А тут сиди, слушай, как дурак, неизвестно что, непонятно о чём.

Волков со стыдом вспоминал, как однажды в метро, сразу после поездки в Париж, он, весёлый и слегка пьяный, в компании с неким Лёшкой, только что тоже вернувшимся то ли из Копенгагена, то ли Берлина, встретил Васю. Голодный ехал на работу в больницу, где работал медбратом, таскал носилки с прогнившими строителями светлого будущего, в настоящем выброшенными на помойку истории, как отработанный шлак, по собственному почину ухаживал за стонущим недужным человечьим мясом, колол шприцем бесконечные отлёжанные задницы, в общем, развлекался как мог, и всё не по принуждению, а сам, САМ.