Если бы я не был русским - Юрий Морозов

И подвыпившие, повидавшие вольный мир, может быть, от его воздуха пьяные Волков и Лёшка стали похлопывать Голодного по плечу и признаваться ему чуть не со слезами на глазах, что если бы не он и не его песни (и, перебивая друг друга, они цитировали их одну за другой), не бывать бы ему, Волку, ни в Париже, ни в Гамбурге, а Лёшке ни в Ливерпуле, ни в Риме, ни даже в Узбекистане. А послезавтра Лёшка летит в Сан-Франциско, а ты, отец, как, ездишь куда-нибудь?

— Да, вроде бы в Житомир собираюсь, если на работе отпустят.

— Ну, Житомир — отличный город, лучше, чем Гамбург, в некотором смысле. Езжай, не пожалеешь, — великодушествовал Лёшка.

И Голодный ехал в Житомир, Волков в Париж, Лёшка во Фриско. Каждому своё. А жаль парня. Такие песни писал и вдруг задурил, да ещё как — что ни песня, всё с религиозным уклоном. Пошёл работать в больницу, а мог бы деньги загребать лопатой на одном только раннем материале. Но его он больше не поёт, а всё про Христа да с моралью норовит.

В глубине души Волков сочувствовал Голодному и знал, что он, Волк, прост, как говорящий валенок, а Вася — человек. Почувствовал лажу в том, что происходит с роком, вообще с людьми вокруг, с ним самим тоже, и плюнул на эту круговерть. Ведь поначалу все они были просто парнями с гитарами, запевшими о том, о чём больше не могли молчать. Потом из них стали делать артистов. Хочешь сниматься на TV или в кино в роли, которую тебе придумал выживший из ума киношный педрила, — ломайся, кривляйся, стань похожим на тех, ненавистных тебе с детства совковых лицемеров, отвращение к которым заставило тебя взяться за гитару. А чтобы эти беззубые кривлянья не были столь беззубы, не посыпать ли их перчиком чертовщины? А не вытащить ли на сцену тёлку посисястее, у которой от всего этого рока мозги набекрень, да пусть попляшет голой, чтобы эросом не запахло, а завоняло. Вот это будет рок!

Да, ему, Волку, нужно совершить в своей паршивой полузвёздной жизни что-то подобное тому, что сделал Голодный. Вырваться из толпы проституирующих на чём угодно стебков-пареньков, девочек-однодневочек и рок-монстров, сначала утрировавших свою монстровидность в шутку, а потом уже всерьёз, за деньги, потому что теперь они не в силах что-либо изменить. Доморощенным рок-мефистофелям, конечно, далеко было до сатанинских шоу-шабашей Мефистофелей из-за бугра, но главное ведь в театре не на сцене, а как вживёшься в роль. И вживание проходило успешно: одни вешались или резали вены, другие выпрыгивали из окон или убивали своих подруг.

И с Волком в последнее время не всё было в норме, пока что где-то глубоко в колодце подсознания, но протуберанцы этого подземелья иногда пробивали толщу коры засаленного бытия, и тогда он в необъяснимом пароксизме деструкции разбивал вещи, рвал знакомства, отменял концерты. Или иногда, глубоко задумавшись, вдруг ловил себя на том, что разрабатывает план проникновения куда-нибудь, например, в Большой дом. На нём супербронежилет, автомат «узи», компактный огнемёт. Он врывается в эти длинные высокие коридоры с бесконечными рядами трёхметровых дверей по обе стороны и… Или он устраивает хитроумную засаду — оборону в своей квартире и сражается с целым десятком вооружённых мафиози.

А Вася выскочил из их толпы, меченной печатью рок-н-ролльного проклятия. Но выскочил ли? Быть может, это только передышка. Ведь начинал он так же, как и все они. Да, впрочем, что это он несёт — как все? Конечно, не так, как все, а неизмеримо круче. И это не пустое бахвальство подмастерья, месившего глину в одной посуде с мастером. Нет. Так оно всё и было. И то время, когда он играл с Голодным в одной команде, не только лучшее время в его волчьей жизни, но и в жизни вообще.

В те глухие, безголосые годы, о которых со слезами на глазах нынче грезят отощавшие объекты экономических и прочих реформ, Голодный, Волков и их команда были, наверное, единственными бескомпромиссными подвальными бойцами среди и так не густой армии пошловатых, с кабатчинкой, так называемых «русских рокеров». Впрочем, «русскими» они стали позже, в пору всеобщего национального экстаза.

Что пели до них с Голодным? «Мальчики, на девочек не косите глазки». Что-то слегка обиженное про серых людей, мешающих лучезарным хипанам нюхать цветы. Что-то слащавое про любовь и, естественно, про неестественную, без голубизны, мужскую дружбу. Или просто цельнотянутые, наивно замаскированные англоязычные подстрочники.

А Вася дерзко вывел на русскую сцену антигероя с перепутанными стропами нервов, опасного, как заражённая СПИДом красавица нимфоманка, но с душой ребёнка и богоискателя. А потом он всё бросил — и своего антигероя, и смоделированную в чём-то под него свою рок-судьбу, а он, Волк, подхватил брошенное им чёрное знамя, и вот ему хлопают его фаны, не часто, но пишут его имя на стенах мест общего пользования, и околомузыкальные девчушки, может быть, и не испытывают на его концертах свои первые оргазмы, но балдеют в полный рост, а бедного Васю, фактического отца этих блудных детей рока, обходят молчанием радио, телевидение, дерьмовая «Мелодия», а в ублюжьих рок-энциклопедиях за родоначальника русского рока держат эту рекламную вторичность — Щенкова, который переводил слова одних английских песен, подставляя к ним гармонии других и, пожалуйста, — РОДОНАЧАЛЬНИК…

— Ну и стадо! — раздражался Волков. — Хотя бы на секунду своими, а не чужими ушами критиков и модничающих остолопов прислушались к тому, что и как он поёт!..

И он с надеждой выглядывал из-за кулис в зал, где вежливо-индифферентная вначале публика быстро переходила к недовольным выкрикам: «Хватит, надоело, иди домой!» — и начинала захлопывать новую песню. А Волков злобно вспоминал, как во времена, теперь уже библейские, когда не было ни законодателей рока, ни писателей-неудачников, сначала ругавших этот самый рок, а потом пригревшихся в тени созданной ими самими «русской рок-культуры», люди с надеждой слушали именно музыку, а не собирались в густые стада парнокопытных, тусующихся подо что-нибудь новомодное или всеми признанное. И ещё вспоминал он, как совершил воровской поступок по отношению к Васе, потому что ему нравилась до судорог некая блондинка-меломанка, а у неё извергала слёзы Васина песня «Облако». И он сказал ей, что это его песня, и вкушал райские плоды своего разбоя не один раз, а вот теперь музуроды реагируют только на имя, многажды повторенное на афишах или прочавканное лицемерной утробой телевизора, а сердца и души их как фильтры, отцеживающие только грязь и накипь…

После концерта где-то на флэту, как всегда, приключилась с местными рокерами пьянка не пьянка, но встреча с пивом и коньяком. Толпа всякого народу, шум, дым. Крутилась какая-то помятая запись, где под гитару довольно чистый женский голос пел что-то как будто ужасно знакомое, но нет — совершенно неизвестное, просто внутренне очень близкое. О чём поёт — не разобрать, запись плохая, но голос интонирует так уверенно, так тоскливо-прекрасно, что даже кожа покрывается гусиными пупырышками.

— Это что? — спросил Волков.

— А, это Инна. Неплохо поёт, но как-то не в струе, не модно. Кстати, она была твоей и Голодного отчаянной фанаткой. Даже кое-какие твои песни пела.

И верно — с измятой плёнки сквозь шорох и треск доносилась его песня «Сбитый Ангел». Но Боже! Какой неузнаваемо чудной была она в исполнении этой Инны! Ведь, наверное, это она всё названивала ему по телефону, а он думал, что это очередная рок-шизофреничка из тех, что коллекционируют мгновения любви с известными музыкантами. Как та, что недавно достала-таки его своей энергией и миловидностью. Но вовремя, пока он ещё не включился на третью скорость, проговорилась, что он у неё юбилейный: 150-й по счёту музыкант за один только год. «Прими мои поздравления, — сказал сразу застегнувшийся на все пуговицы Волков, — но у меня сегодня что-то не юбилейное настроение…»

— Почему пела? — спросил Волков.

— Да она уже с полгода как уехала в Питер. Мужа здесь оставила, а сама туда. Как раз полгода назад на их свадьбе гуляли. Муж у неё тоже музыкант, хороший рокер, но что-то у них, видимо, не срослось. Раз как-то она «колёс» наглоталась. Едва откачали.

— Наркомша?

— Да нет. Помереть хотела. А потом уехала. В Питере у неё брат, то ли двоюродный, то ли троюродный. Недавно из армии вернулся.

— А фотографии какой-нибудь её нет здесь?

— Может, и есть. Хозяин флэта раньше все сэйшины и рокерские сходки фотографировал, пока не запил да не женился.

И собеседник Волкова повёл его в другую комнату, где в ящиках из-под посылок лежали грудами сотни любительских фоток.

— Вот она и вот, — указывал гид Волкова, но он и сам уже узнал эту блондинку с невероятно белыми, как будто даже седыми, но, кажется, не крашеными, а такими от природы волосами.

Он вспомнил, как на одном концерте месяца 3–4 назад она выбежала на сцену с тремя розами и поцеловала его в щёку, а он в насквозь промокшей после игры чёрной майке прижал её признательно к своей груди, а когда отпустил, то на её тонкой белой блузке отпечатались два круглых влажных блюдца. Он эти блюдца потом не раз вспоминал, но, в конце концов, конечно, забыл. Тогда, сразу после концерта, он спешил к кому-то на пьянку и отшил её по-быстрому. Припомнил он, что она давным-давно передавала ему через знакомых кассету со своими записями, но он не удосужился её послушать, априори пренебрежительно отнесясь к какой-то там Инне из какого-то Нижнезадрищенска.