Новый Мир ( № 12 2007) - Новый Мир Новый Мир

Убрав с площади одиозный памятник, от него тем не менее не избавились, но привязали себя к нему еще сильнее. Когда каменный гость из ГПУ стоял и не мешал круговерти свершаемого вокруг него движения, все было нормально — он казался едва ли не невидимым. Теперь, когда его нет, мощь вопиющего отсутствия (на фоне угрюмо молчащих дворцов ГПУ — НКВД — КГБ — ФСБ) увеличивает его значение тысячекратно.

Несмотря на то что советский человек, в общем-то, не приучен к архитектурно-скульптурным изыскам, ныне, получив возможность путешествовать, россияне достаточно часто поражаются особой, потому что не такой, как у нас, культуре городской жизни. Чаще всего это касается старых городов Европы и Америки, ухоженных и вылизанных до неприличия.

Удивление и восхищение (по себе сужу) вызывают странные, ни на что не похожие конструкции, которые при ближайшем рассмотрении оказываются образцами современной скульптуры. Что там на них изображено — практически никогда не понятно. Тем не менее на голубиный запрос обывателя “сделайте мне красиво” городское начальство откликается заказами первоклассным, модным или проверенным временем художникам, сооружающим свои опусы из очень хороших (это сразу видно), качественных материалов.

В Барселоне меня поразил гигантский спичечный коробок с горящими спичками, исполненный классиком американского поп-арта Класом Ольденбургом, — музейного уровня вещь, а стоит под открытым небом в парке Олимпийской деревни. Особое очарование центру Амстердама придают столбики и столбы, лавки и остановки, сооруженные по чертежам Бранкузи, — так, с помощью нескольких узнаваемых штрихов городское пространство превращается в музейное.

Обилие таких специальных памятников не засоряет глаз, не мешает общению с окружающим пространством, ибо объекты эти, как правило, небольших размеров. Гигантомания и размах присущи либо сверхдержавам типа Советского Союза, либо странам изначально провинциальным и оттого безыскусным.

Это же очень важно, когда памятники ставят не обязательно политикам или полководцам, но — цветам, собакам, птицам, водопроводчикам, мыслям, да мало ли чему еще! Меня очень тронула совершенно незаметная бронзовая скульптура, лежащая на одной из венецианских набережных прямо в воде, на кромке берега. Оказалось, что женская фигурка, практически незаметная в набежавшей волне, рябь ткани которой сливается с водной рябью, — памятник героям Сопротивления, беспафосный (разумеется, никакого пьедестала нет и в помине) и остроумный знак личной инициативе, когда каждый сам по себе решает — идти ему в Сопротивление или пытаться жить так, как раньше.

В Европе, где права личности уважаются на всех возможных уровнях, заботятся даже о неназойливости памятников, которые ни в коем случае не должны доминировать над ландшафтом, навязывая округе свои, пусть даже изысканные, очертания.

Что такое камерный, едва ли не в человеческий рост, памятник, зачастую стоящий без постамента на ухоженном газоне, или фонтан? Воплощающий идею соразмерности для ныне живущего, он организует, стягивает на себя, делает уютным локальный, совершенно небольшой участок улицы или общественного пространства. Не претендуя на глобальные задачи или точку в разрешении многовековых споров, такой артефакт становится доминантой аллеи или поляны в парке. Не больше!

Памятники, доставшиеся нам в наследство от советского режима, призваны подавлять, нависая над прохожими всей мощью идеологического отдела. Тут уже не до интимности, не до уюта: хочется вытянуться по струночке и отдать честь. Поэтому лично я таких мест просто бегу. Никакого покоя, одна воспаленная революционность и приоритет классового начала над отныне привычным нам частнособственническим.

Абстрактная скульптура не приживается на улицах наших городов по самым разным причинам. Российским топосам далековато до совершенства, слишком много у нас беспорядка, “крови и почвы”, хаоса и случайностей — когда любая брошенная будка или остатки строительных материалов могут оказаться произведением современного искусства. Актуальный арт способен существовать только в стерильности музейного пространства или же на сплошь обжитых территориях. Композициям Мура лепо стоять на пресловутом английском газоне, за которым ухаживали три сотни лет кряду. А когда у нас летом сплошь и рядом — ремонтные работы по оздоровлению коммуникаций и зима всех хозяйственников очередной раз застала врасплох, какой смысл испытывать городское пространство экспериментами скульпторов-модернистов? Зачем нам нарочито развешивать мобили в духе Калдера, когда у нас любой строительный кран выглядит что твой мобиль?!

Кроме того, нужна определенная эстетическая подготовка, определенный уровень мышления, чтобы понять и принять отвлеченность замысла. Все это каким-то тонким образом напрямую связано не только с нынешним жизненным уровнем, но и самостоянием любого отдельного индивида. В этом смысле монументальное искусство наших городов не очень далеко ушло от украшения детсадовской площадки, где для удобства детей анонимный халтурщик раскидал фигурки мышек да мишек.

3. Для эстетики Красулина важно понятие “Мастерской”, все каталоги работ его построены вокруг этого, а одна из самых больших выставок (1998) так и называется: “Старая мастерская. Новая мастерская”.

Сам художник говорит: “Мастерская — женского рода. Это место рождения. Она не терпит невнимания, ревнива к приходящим. Она всегда готова сотрудничать. В ней все есть. Она и есть главное, или единственное, или лучшее произведение…”

На выставках плотность творения оказывается вынужденно разреженной, слишком много всего вмешивается — текст накладывается на контекст, на штукатурку белых стен, отчуждающий свет. Только в мастерской возникает концентрат необходимой плотности. Здесь художник живет, здесь проживает, медитирует, ищет.

Мастерская Красулина похожа на театр, в котором разыгрывается драма поисков и обретений. В просторные помещения с большими окнами ведет полутемный лабиринт, попадаешь в мастерскую — и выходишь на свет, словно бы на сцену, где уже давно идет спектакль, не очень-то заинтересованный в зрителе.

Холсты стоят прислоненные друг к дружке, десятки графических листов, свернутых в рулоны, офорты в папках, масса крупных и мелких скульптурных композиций, объектов, набросков, намеков, заготовок. Инструменты, станки, подиумы и подставки, переполненные заготовками, проектами, — все это взаимодействует, разговаривает, струится и трепещет при дневном свете, при свете лампы.

Красулин принципиально не различает процесс и результат, пик и дорогу к вершине, даже самый отчаянный мусор превращается под его руками в самодостаточные высказывания. Не заметки, не зарубки, но долгий, насыщенный, без перерывов путь — куда?

Важна полнота переживания, только она и способна породить иное виденье жизни вокруг. Ибо красоты всегда много, важно зафиксировать ее и извлечь из хаоса.

Красота пребывает в глазах смотрящего и рифмуется с правдой — партизанские вылазки на территорию “безбобразного” с благородной целью извлечения “образов” заканчиваются отвоевыванием очередного фрагмента реальности, его очеловечиванием, организацией “места”.

Хайдеггер спрашивает: “Собственная суть пространства должна выявиться из него самого. Позволяет ли она еще и высказать себя?”

Еще как позволяет. Если умеешь. Точки предельной концентрации “здесь-бытия” (или прямо противоположные им медитации) помогают увидеть сгущение пространства, незримый вихрь, сгущающийся до видимого состояния. И вот когда это происходит, художник прилагает окончательные усилия, извлекая тромб, сгусток, концентрат внутреннего движения, и выпускает его на волю.

Хайдеггер отвечает: “Простор есть высвобождение мест”. Красулина больше всего занимает организация пространства. Абстракция его скульптур и картин предельно конкретна — она обозначает места присутствия гармонического.

Так отступившая волна обнажает на дне невидимый доселе рельеф. Так дзэнский каллиграф в одно мгновение чертит давно намоленный иероглиф. Так ласточка лепит совершенное по форме гнездо, сообразуясь лишь с собственным инстинктом.

Внезапно некоторая территория возникает из буквального ничего. Соотношение линий и пятен, лишенное литературы, чистым праздником чистого зрения, должно тем не менее сообщать примеры гармонического устройства. Вот для чего нужна беспредметность — чтобы уже ничто не отвлекало от сосредоточенности на том, что есть. Чего не было и что вот-вот только что возникло.