Турецкие письма - Келемен Микеш

не нужно. Не встречал я не только бродяг, но даже местных молдавских жителей не видел, будто я один остался во всей стране или будто вся земля убежала из-под моих ног. Не считая малого запаса времени, путешествие было чудесным; поле везде давало мне приют. И, по турецкому обычаю, который очень хорош, выходил я в путь вовремя и вовремя останавливался вечером на привал.

Из всего этого можешь видеть, милая кузина, что я благополучно прибыл сюда. Кого бережет Бог, тот, считай, спасен. Прибыл же я вчера. Бедного кума Папаи[490], хоть и больного, застал я живым, и он очень обрадовался, увидев меня. Хотя здесь уже с уверенностью говорят о мире с немцами, однако господарь опасается, как бы они не пришли навестить Эрдей. Через три или четыре дня после того как я выехал из Ясс, господарю тоже пришлось поспешить. Как я буду здесь жить и сколько, и как меня будет содержать пустой кошелек, один Господь знает. Кто дал нам зубы, тот даст и еду. До сих пор Он славно заботился обо мне, после этого тоже, думаю, позаботится, ведь главное, что избавил Он меня от довольно большой беды и заботы, пускай и после этого заботится. Заботься и ты, милая кузина, о своем здоровье и пиши.

154

Бухарест, 23 oktobris 1739.

Подумать только, кузина, здесь тоже боятся тех диких казаков: хоть мир и заключен, из москальской армии много сотен откололись и пришли на эту землю, чтобы грабить. Мне кажется, будто они только меня и ищут, и ежели придут сюда, то найдут меня в постели, потому как несколько дней назад, вечером, когда я собрался ложиться, меня стал бить озноб; всю ночь я проспал, но на другой день словно все мои жилы и поджилки разобрали на части, и я чувствовал себя так, что двинуться не мог, даже пальцем не мог пошевелить. Словом, лежал, как бревно или как человек, в котором не осталось ни капли крови. Не мог ни повернуться, ни взять в руки стакан, хотя внутри у меня был большой жар, все время хотелось пить, — но боли не чувствовал ни малейшей. Так я лежал три дня, потом силы немного возвратились, но плоть на мне так опала, словно я лежал целый месяц и внутренний жар ее иссушил. Потом пустили мне кровь, половина ее была, как холодная еда, половина — как чернила. Причиной тому была моя квартира в Яссах. Теперь я уже поправился настолько, что могу выходить из дому. Но можешь посудить, милая кузина, в каком состоянии я был в тот день, когда даже не мог пошевелиться в постели, потому как слуга мой говорит: барин, плохие вести, во дворе господаря грузят телеги, сам он покинул город, в городе все готовы бежать, потому как говорят, что казаки недалеко. Слыша это, я думал, теперь мы пропали, и ждал только, когда войдут ко мне в дом, потому как знал, они такие бесчеловечные, что даже не объявят о своем визите, и готов был все им отдать. Но Господь устроил по-другому: на другой день принесли весть, что они только бродят по окрестностям; потом подобные вести утихли, и мы тоже успокоились. Может, мы уже избавлены от этих диких казаков. Я столько тебе уже писал о них, что, наверно, и тебя напугал, кузина. Здесь уже основательно наступила зима, но господарь, который всегда был расположен ко мне, сейчас изменился, потому как я не подчинился его воле[491], мне дороже моя честь и моя нация. Следи, кузина, за здоровьем, потому как это товар дорогой, и пиши.

155

Бухарест, 15 martii 1740.

Полагаю, кузина, ты уже несколько моих писем не получила; я тоже получил только твое февральское письмо, в этом вижу единственную причину того, что до сих пор не замерз, потому как зима здесь стоит ужасная, пришла она восемнадцатого oktobris, с тех пор с каждым днем снега становится больше, а холод крепнет. Кажется, нас вместе с городом перенесли в Лапонию[492], к Ледовитому океану, потому как никто не помнит такой жестокой зимы, а она установилась во всей Европе. А что уж совсем неслыханная вещь, и, пожалуй, никогда еще не случалось: из Дании в Швецию ездят по морю, по льду, на подводах, — но мне до этого какое дело. Больше дела мне до того, что зиму эту пришлось мне прожить в ужасно холодном доме, и ежели я теперь не замерз, то после этого так и останусь незамерзаемым. Слуги мои сами удивляются, как я могу жить в таком своем холодном доме; и у них есть на это причины, потому как им я уступил теплый дом, я скорей потерплю, чем они, и не стану ворчать. Но здесь большая дороговизна и нужда; на улицах люди хлеб вырывают друг у друга из рук; часто случалось, что я садился обедать, а хлеба не было. Всему этому не надо удивляться: из других мест сюда ничего не могут привозить, а здесь водяная мельница, мельник — все замерзло. Признаюсь, с радостью расстался бы с Бухарестом, потому как здесь жить очень тоскливо. Не знаю я, что это тут за люди, но общаться с ними невозможно. Опасаться того, что какой-нибудь боярин пригласит тебя на обед, ни в Молдавии, ни здесь не приходится. Знаю я здесь, еще с детства, одного боярина[493], но он не выказывает ко мне даже самой малой дружбы; когда я прихожу к нему, он жалеет сказать даже слово, как и прочие. Правда, я замечаю, что они не смеют разговаривать с чужими из-за господаря; но они и между собой — всего лишь влахи.

Прости, кузина, заканчиваю письмо, потому как писать — прямо наказание: чтобы написать одну букву, каждый раз приходится приближать перо к огню, чтобы чернила оттаяли. Но что это за огонь, он и сам часто замерзает. Дрова можно достать очень редко, и стоят они дорого; то немногое, что могу получить, скорее отдаю на кухню, потому как предпочитаю мерзнуть, но сытым, на холоде еда приятнее. Помолись за меня, кузина, чтобы я не замерз до весны; весна уже близко, но здесь такие снежные бури, словно зима только начинается. Хорошего тебе здоровья, кузина, а нам немного теплой погоды.

156

Бухарест, 22 maji 1740.

Слава Богу, зима нас покинула; но что говорить,