Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

Метелин оглянулся. На мгновение там, позади, стих­ло перекатное «ура».

— Богатыри, — проговорил он и бросился в черную пасть ночи...

Утром Никольское было очищено. Бои гремели дале­ко впереди.

Жизнь! Удивительная, большая жизнь у тебя, чело­век. Во имя славы и гордости земли, во имя бессмертия людей, всего живущего ты, человек, идешь, непреклонен и строг, в любую дорогу. Стужа ли, пурга, зной обжигают тебе лицо, ты остаешься верен себе, потому что знаешь— ты идешь во имя жизни... Другие назовут это долгом и честью, а ты назвал это своей судьбой. И она завидна будет живущим и тем, кто придет вместо тебя через тысячу лет. И тогда, как сегодня, у перекрестья дорог, на возвышенности, в километре от Никольского, в без­молвии на минуту замрет прохожий. Здесь стоит памят­ник с высеченным на обелиске барельефом. Надпись, выбитая на меди, гласит: «Александр Метелин». Он не ушел. Есть сила, которая хранит людей, передавая из века в век их поступь, — любовь. Рядом с памятником поднялись до самой выси неба два тополя. Чья-то забот­ливая рука выстрогала здесь скамью, обнесла памятник чугунной оградой. У подножия посажен куст ярких кро­ваво-красных роз. Каждую осень сюда уже много лет подряд приезжает молодая женщина. Она, как всегда, точна. Осенью день его рождения. Ярче убранство при­роды, прозрачнее неоглядные дали, как натянутая тети­ва, неуловимо нежно звенит воздух. А прошлым летом она, праздничная и яркая, побывала здесь со своим трехлетним сыном. У мальчика светлые волосы и синие глаза. Она привела к его изголовью жизнь и была уве­рена, что он слышит ее, не может не слышать, потому что в ней стучало его сердце.

БЕНДЕРОВСКАЯ БЫЛЬ

1

У разных людей — разные судьбы, и он посвятил все­го себя тому, чтобы сделать эти судьбы схожими в лучшем: все люди имеют право на счастье.

С этой мыслью он вышел в жизнь. И жизнь, точно мстя ему за то, что он дерзнул помериться с нею сила­ми, рано лишила его юности, отняла молодые радости и взвалила на его плечи непомерную тяжесть. И вот теперь, очутившись в тесном каменном мешке, он отчуж­денно подумал, долго ли сможет еще держаться. Он уже не человек. Ком израненных нервов. Тело в саднящих ранах, в лохмотьях обожженной кожи, запястья растер­ты ржавой цепью. Мгновение — и тоненький волосок, связывающий его с чем-то несоизмеримо большим, нахо­дящимся там, за каменными стенами, оборвется. Жизнь! Была ли она?

Он прислушался. Оглушительно, как молот, стучала в виски тишина. Напрягая все, что еще осталось в нем от сильного человека, он старался не заплакать. Только бы не заплакать! Казалось, жизнь прошла мимо — он ничего не успел. Слеза, вопреки воле, обжигая, скати­лась по щеке и гулко упала на щербатый цементный пол к босым ногам. Он отчетливо услышал это и вздрогнул. Завтра его уже не будет. На рассвете расстреляют. Ему нет еще и двадцати пяти. Рубят под самый корень, как едва успевшую расцвесть белую вишню.

Каменный мешок, куда втолкнули Павла и, точно капкан, захлопнули за ним тяжелую железную дверь,— высокий, четырехугольный, как узкий стоячий гроб, — давил со всех сторон, не позволял даже пошевелить за­текшими руками; можно было только стоять впритык к шершавым цементным стенам. Когда Павел очутился здесь, в этом тюремном карцере, первые минуты до его сознания не доходило, куда и зачем его втолкнули. Вер­нее, он знал, что происходит, но как-то безучастно отнес­ся ко всему: отупев от физической боли, Павел был рад, что наконец остался один. Ему внезапно стало жалко самого себя. И когда слеза обожгла щеку, когда он явственно услышал гулкий звук ее падения на цемент­ный пол, он встрепенулся, стиснул кулаки, подавляя подступающий к горлу щемящий ком. Нет, нельзя по­зволить заговорить в себе слабому, жалеющему себя человеку! Стоит только расчувствоваться — и всему ко­нец! Этого лишь и хотят его враги. Тело его — сильное и по-человечески слабое — в нем кроется страшная опас­ность. Это через смертные муки его живой плоти они хотят сломить дух. Им он, Павел, нужен пошатнувшийся, обессиленный. Увидеть его в слезах — их желание, не­обузданное, равное скотской страсти.

— Болван! — крикнул на допросе выведенный из себя его упорством палач, молодой, красивый, с тонкими усиками офицер. — Ты моложе меня на полгода, а я стою у вершины благополучия, ты же пресмыкаешься в самом низу. В том виноват ты сам: и у тебя могла быть судьба не хуже моей. Железом не разжалобишь даже добрую душу; смирись, урони слезу, склони непокорную голову — и тебе будет дарована жизнь. Мне жалко тебя.

Павел сверкнул глазами, расправил смуглые плечи, слегка выпятил вперед в рваных ранах грудь и усмех­нулся с холодным равнодушием:

— Я не ищу вашей судьбы. Она унизительна для человека.

Удар по лицу наотмашь сбил его с ног.

И теперь Павел до дрожи в сердце трепетно обра­довался своей слезе. Она скатилась не там, а здесь, и была единственной и самой драгоценной его тайной: она вдруг сказала ему о любящей душе его, о милой чело­веческой слабости. Он был страшно юн, совсем еще мальчик. Юн и счастлив: он обладал смелостью искать, решать, судить... Он прожил неполных двадцать пять лет. Нет, все столетие!

2

По-своему красив, особенно в вечернюю пору, при­ютившийся на правом обрывистом берегу Днестра не­большой южный городок Бендеры. Стражем возвышает­ся над ним древняя турецкая крепость, опоясанная глубоким рвом. Время изъело ее старые стены. На осев­шие башни карабкается буйно разросшаяся лебеда, дерзко выглядывает из некогда грозных бойниц. Ака­ции, липы и клены полонят улицы, укрывают прохладной сенью, сады льют пьянящий аромат зреющих слив и яблок. Но в тот год даже щедрая природа, разметавшая повсюду зелень своих кудрей, не смогла принарядить его: город оскудел, осунулся, как спившийся человек.

Внезапно Бендеры всплыли на арену событий миро­вого порядка. Слава о городке, прежде никому не изве­стном, перешагнула границы молдавской земли. Горо­жанам, привыкшим к простору и сонной тишине, вдруг стало неуютно и тесно в своих заштатных Бендерах. По улочкам, переулкам, в скверах, у корчмы, у чадных заку­сочных, на базаре, у еврейских лавчонок—везде появи­лись скопища пьяного разношерстного люда. В воздухе висит разноязычная брань, сквернословие. На каждом углу, повороте — солдатня в мундирах русской, англий­ской, румынской, французской армий.

Сюда из-за Днестра, как мутные ручьи в половодье, стекались разбитые и потрепанные части белогвардейщины, осколки российской и украинской знати, торговый люд, проститутки, всякая кабацкая заваль. В крохотном, вросшем чуть ли не по самые окна в землю вокзальчике, на привокзальной площади, вдоль железнодорожного полотна, на прилегающих улицах кишат люди, громоз­дятся ворохи домашнего скарба, узлов, мешков, ржавого железа, разбитых ящиков, амуниции. Отовсюду разит сивушным духом, тяжелым запахом немытых тел. Город похож на развороченное, изрытое поле. Из-за крепостно­го вала доносятся то разухабистые песни, то беспорядоч­ная стрельба и истошные крики. В крепости размести­лась сигуранца. Холодное подземелье вполне годилось под застенки.

Вершитель власти в Бессарабии помещик Богосу — молодой, статный офицер с крупным мясистым лицом, надвинутым на глаза черепом, до лоска выбритым подбородком — изнемогал от счастья личного преуспеяния. История работала на него. Ом верно служил Румынии, с неистовой неутомимостью прибирал к рукам все, что можно было прибрать, и отправлял за Прут; казнил тех, кто был неугоден ему или выражал недовольство уста­новленным порядком.

Богосу славился как гостеприимный хозяин. В его богатом, обнесенном белым каменным забором особняке, с видом на широкий Днестр, не затихал пир. Крестьяне из окрестных сел под конвоем доставляли возами брын­зу, окорока, яйца, хлеб, вино. Все это, как на жерновах, перемалывалось, уничтожалось, поглощалось прожорли­выми утробами. Пили и ели выбитые из седла большие и малые правители, прыткие политики разной масти и национальности, чванное офицерство. Были здесь мона­хи, попы, были женщины, высокопоставленные и девст­венные в свое время. Недобрая судьба тонкой веревоч­кой связывала всех их. Снедаемые честолюбием, они позировали друг перед другом, швыряли на игорный стол утратившие цену банкноты, закатывали высокопар­ные речи, предрекали судьбы народов и всей планеты в целом. Но обветшалый покров ложной патетики бесси­лен был прикрыть безудержное обжорство и откровен­ный разврат. Худосочный оркестрик из скрипки, бараба­на и рояля, который приволокли сюда из захудалого городского ресторана, до рассвета терзал слух чувствен­ной, отупляющей музыкой. Шла бессовестная и наглая купля-продажа, совершались бесчестные сделки; торго­вали всем: ценностями, женщинами, солдатами, делили земной шар; грозились размозжить череп и потопить в крови родившегося по ту сторону Днестра красного мла­денца. Широко распахнутая дверь особняка, как пасть чудовища, изрыгала зловонный поток злобного смеха, истошного рева, музыки, пьяных выкриков и женского визга.