Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

— Вот, я обещала, — резко прервала Арина. — Дя­дя тоже сдержал слово, — она передала мне сверток. —

Не верить человеку значит не только не любить его, но и не уважать. — Она повернулась и ушла.

Я стоял пристыженный и жалкий: ничтожество гово­рило моими устами. Твердый и железный позволил обна­жить в себе мерзкое, нелепое. У каждого человека есть это, но сильные это могут убить в себе навсегда! Я же минуту тому назад был червем. Некоторое время видел спину удаляющейся Арины, ее мальчишескую строй­ность. И вдруг заметил в руке сверток. Окончательно вернулся к действительности. Что вздумалось ей оста­вить этот пакет?.. Развернул плотную лощеную бумагу. Приблизился к фонарю. Лес будила треском передвиж­ная электростанция. Ветер раскачивал фонарь. Внезап­но я увидел у себя на ладонях три живых красных розы. Отбросил бумагу. Тонкое, как паутина, дыхание разли­лось в густом морозном воздухе. «Если это будут крас­ные, я принесу их тебе!» У самого уха прозвучал голос Арины. Показалось, что она стоит рядом. Я оглянулся. Но это была только память; она остро хранит все не­когда сказанное Ариной. Три живых красных розы. Чья-то рука их недавно срезала со стебля. Еще не тро­нута увяданием их свежесть, неукротимо бьется их пульс. Обнаженные и нежные, как три птенца, жмутся они к ладони. Мороз зол и беспощаден. Лепестки обжи­гает огонь. Но они слишком красивы, чтобы умереть! Рубиновая свежесть их сродни звездам.

Я поднес розы ближе к глазам, дохнул, чтобы со­греть, радуясь их чистой нежности; дыхание упало на бархатистые лепестки белым инеем. И вдруг — розы умерли. На глазах у меня угас их рубиновый цвет. Ле­жали они обуглившись, черные. Я ничему еще не верю, хочу, чтобы все это было сном.

— Черные розы! — шепчут, повторяют губы. Что-то во мне дрогнуло, раскалывается грудь. От света с испу­гом я бросился бежать в глубь леса. Очень хочу, чтобы все было сном. Что-то на ходу доказываю себе, против чего-то восстаю, о чем-то спорю. Но явь слишком оче­видна. Мне не хватает воздуха, тесно груди. По щекам текут слезы...

Итак, новый год!

Сегодня меня пригласили в штаб дивизии, потребо­вали объяснить причину отказа уехать в отпуск. Всему виной Клавдия Ивановна. Ее твердая рука всполошила штабных работников. Но не те времена, чтобы нельзя было распорядиться по своему усмотрению своим отпус­ком, тем более, если от него отказываешься. Было бы наоборот, требуй я его. Приятели смеялись, переиначи­вая известное изречение: жить в обществе и быть сво­бодным от него нельзя; общество не так совершенно, поэтому пользуйтесь свободой.

— Крамольные ведете речи,—сказал я помначштаба. Он в свою очередь пошутил:

— Вы их зачинщик, Метелин. Вместе пойдем на губу.

С приходом в дивизию Калитина обстановка стала

заметно теплее. Но еще облегченнее вздохнули штабные работники, когда ушел Соснов. Громов отправил его на передовую командиром маршевой роты. Некому было больше наушничать и доносить. Но, говорят, он нашел себя: рота его успешно ведет бои.

Был поздний час, когда я возвращался из штаба, поднималась вьюга, замело дороги, и вдруг закрутила такая кутерьма — шага ступить нельзя Я решил зано­чевать у Варвары Александровны. Встретила она меня теплее, чем родного сына, захлопотала у стола, развела огонь. Все в ее доме было близким и знакомым. Здесь волею обстоятельств впервые встретил я. Арину, воздух, казалось, хранил еще ее дыхание. От Варвары Алексан­дровны не ускользнуло мое состояние. Но и глазом не повела, хотя все ей, знаю, известно. У нее чаще стала бывать Арина. Угостив оладьями и напоив чаем, она не донимала надоедливо расспросами, лишь сокрушенно вздохнула:

— Мы такими не были. У нас было все проще. Вы, молодые, мудрее и глубже нас, больше вам ведомо всего. Вот потому столько у вас и бездорожья. Поди, и мой Сережа тоже сейчас на перепутье...

За окном стонала вьюга. Старая женщина прислуша­лась к завыванию ветра, подбросила в печку поленьев,

— Ну, я пойду. А ты ложись, милый, вот здесь, — она указала на кровать у стены. Взбила подушку, отбро­сила одеяло и вышла.

И опять за окном было слышно, как билась насмерть пурга. Я погасил лампу, пододвинул стул ближе к печке. Черный сумрак обступил со всех сторон, тянул руки к огню. В трубе выл ветер. Угли дышали, двигались, ше­велились. За спиной, показалось, скрипнула дверь. Я бездумно всматривался в самое сердце огня, околдо­ванный чем-то непостижимым. Непостижима вдруг стала и жизнь. Если бы знал, где упаду, как бы я поступил тогда — обходил ухабы трусом или рядился в. благо­разумие? Непостижимость! Может быть, в ней смысл и прелесть бытия? Одни — беды и радости склонны при­писать судьбе, другие — сомневаются, третьи — под­ставляют лицо ветру, испытывая упоение и восторг, а все, взятое вместе, есть жизнь. И я весь соткан из судь­бы, сомнений и восторга, хотя разум нередко спорит с сердцем, утверждая противное — мир материален, мои поступки, действия — тоже суть материального, пред­определены прихотливой вязью обстоятельств. А так ли это?.. Если бы я слепо верил в судьбу или в сокруши­тельную силу обстоятельств, то до конца ли я исполнил бы свой долг — быть на земле человеком?..

В печке то ярко вспыхивало, то затухало пламя. Комната, заглушённая тишиной, настороженно ловила шепот синих трепещущих языков огня, потрескивание углей, монотонный, тревожный звон далекой пурги. Со стены прямо в дверцу печки заглядывала моя гигант­ская тень, чудищем прыгала, едва я склонялся, двигал руками. И вдруг я почувствовал рядом чье-то присутст­вие. Замер. Варвара Александровна давно спала. Кроме нее и меня, никого в доме не было.

— Александр...

Я не пошевелился. Узнал, чей это голос, но боялся, что это галлюцинация, страшный отзвук чего-то посто­янно живущего во мне.

— Прости. Я здесь почти случайно. Меня пригласила Варвара Александровна.

Арина прислонилась к косяку двери, плакала. Ушан­ка у нее в руке, полушубок расстегнут. Я хотел помочь ей раздеться, она качнула головой:

— Не надо, я сейчас уйду.

— Даже не сказав мне, зачем ты здесь?

— Я пришла просить тебя у тебя... Смешно. Глупо. Но я боюсь. Откинув гордость, щепетильность, я пришла, чтобы просить... Мне сказали, что ты наотрез отказался уехать... Я была у Клавдии Ивановны. Она все знает, она поняла меня, как мать и как женщина. Это она вспо­лошила штаб. Но ты удивительно легко умеешь остаться непреклонным... У меня болит грудь. Раньше я всегда знала, что ты будешь жить... Теперь я прошу тебя уехать в отпуск.

— Я верю в свою судьбу.

— Ты так говоришь только затем, чтобы спутать карты. Судьбы нет. Есть человек, есть его прошлое и будущее...

«Будущее! — подумал я. — Ради него человек сломя голову тысячи раз бросается с крутизны обрыва и одна­жды, свернув себе шею, остается на всю жизнь уродом». Свое будущее я исходил мысленно вдоль и поперек, ви­жу его открытым и ясным. Одно в нем несокрушимо — любовь к отечеству; ею определено все доброе, кристаль­но чистое, крепкое и здоровое во мне. Остальное все принадлежит моему вечно неудовлетворенному и нена­сытному «я». Перед ним не следует преклонять колена. Не о нем ли меня просит Арина?

— Я перестал тебя понимать, — произнес я. — Объ­ясни, о чем ты просишь?

Арина, не колеблясь, сказала:

— Когда греки приблизились к Трое, первый сошед­ший на землю должен был умереть. Сегодня, когда все начнется, ты не будешь вторым.

Кровь застыла во мне.

— Не слишком ли рано ты собралась меня хоронить?

— Я слишком знаю тебя, чтобы усомниться, что ты не согласишься быть вторым. А сегодня ты взвинчен, ты тем более должен уехать, чтобы дать времени сде­лать свое.

Почти враждебно я прервал ее:

— Я всегда видел в тебе щедрость, широту души, человека, который пренебрежет личным во имя других, поймет и рассудит, поступится своим, если даже это мучительно и тяжело. Жизнь, чтобы она была, требует, чтобы жили и умирали ради нее. Сегодня же, когда над нею занесен меч, человеку преступно быть трусом, пре­ступно не желать быть первым. Люди приходят и уходят для того, чтобы была жизнь; нельзя позволить тем, кто со своей смертью хочет обречь жизнь вообще, в частно­сти жизнь дерева, земли, неба, жизнь потомства; это уже не люди, а прожженные до мозга костей, влюблен­ные в себя негодяи. И когда их тлетворное влияние ска­зывается и на нас, то это уже болезнь, которую срочно

надо лечить, иначе все полетит к черту. Я верил, что нашел в тебе единомышленника, и любил тебя. Сейчас я раскаиваюсь, что обожествлял икону, которая не бы­ла ею. Как ты смеешь сказать мне — пусть другие будут первыми, лишь бы жил я, дорогой тебе человек? А может быть, те другие тоже кому-нибудь дороги — матери, сы­ну, жене, любимой? И ты пришла меня молить у меня, пришла, чтобы дать мне оплеуху? Ты права в одном — я не буду вторым. Но я не отчаявшийся и разочарован­ный безумец, чтобы, очертя голову, лезть под ледяной душ. Я хорошо знаю цену жизни, чтобы не продеше­вить ее.