Радуга тяготения - Томас Пинчон

Популярный экспонат — элегантный гардероб с космическими скафандрами «Раумваффе»[158], созданными знаменитым военным кутюрье Хайни из Берлина. И не просто наряды, что ослепят и юных прим космической оперетты, вплоть до фантастично раскрашенных телекадров, мелькающих по ногтям на ногах, — Хайни подумал и о прикиде для прелестных Космических Жокеев (Raum-Jockeier) с электрическими хлыстами: настанет день — и они помчат прямо за гранью свечения Ракетенштадта, верхом на «скакунах» отполированных метеоритов — все с одинаковыми стилизованными мордами (контрастный образ лошади, что преследует тебя, подчеркнуты бесноватые глаза, зубы, темень под крупом…), пердеж реактивных газов из-под хвоста, — юные примы хором хихикают над этим сортирным обстоятельством и медленно, вздохом гравитации, не более того, сияя в флуоресцентном пластике, снова погружаются в Вальс, странный общий Вальс Будущего, слегка, тревожно скрипуче-диссонансный хорал, сокрытый в вихрящемся безмолвии лиц, голых лопаток, перетянутых так космически-венски, так очерствевших в Завтрашнем Дне…

А теперь… Космические Шлемы! Вероятно, поначалу вы испугаетесь, заметив, что они изготовлены вроде бы из черепов. Во всяком случае, купол сего малоприятного головного убора — явно череп некоего гуманоида, только увеличенный… Возможно, здесь, под горой, жили Титаны, и черепа их собирали, как гигантские грибы… В глазницы врезаны кварцевые линзы.

Можно вставлять фильтры. Носовая кость и верхние зубы заменены металлическим дыхательным аппаратом — множество прорезей и решетка. На месте нижней челюсти надстройка, практически лицевой гульфик из железа и эбонита — наверное, для радиопередатчика, — что выпирает черно и неотвратимо. За дополнительные марки тебе разрешат нацепить такой шлем. А уже внутри этих желтых пещер, когда глядишь сквозь глазницы нейтральной плотности и слушаешь, как шипит дыхание меж черепных костей, то, что ты принимал за душевное равновесие, вряд ли тебя спасет. Отсек, где квартировало Шварцкоммандо, — уже не занимательная иллюстрированная лекция о дикарях, что адаптируются к XXI веку. Выясняется, что молочные калебасы — всего-навсего из какого-то пластика. Там, где, как грит традиция, Энциан испытал Просветление — при поллюции во сне о совокуплении со стройной белой ракетой, — осталось темное пятно, по-прежнему чудесным образом влажное, и висит запах — предполагается, что семени, но больше смахивает на мыло или отбеливатель. Настенная живопись лишилась замысленной примитивной грубости и набрала примитивной пространственности, глубины и блеска — прямо скажем, превратилась в диорамы «Обещание Космических Путешествий». Залитое карбидным светом, что шипит и воняет, как изо рта у давнего знакомца, зрелище это притягивает взгляд. Спустя несколько минут уже различаешь движение — даже на невероятных расстояниях, обозначенных масштабами: да, мы болтаемся на последнем отрезке траектории до Ракетенштадта, позади трудная магнитнобурная ночь, вихревые течения еще просверкивают сквозь железо дождевыми каплями, что цепляются к иллюминаторам… да, се Град: бессильные «Фигассе» и «Ну надо же!» отлетают эхом, а мы толпимся у цветка иллюминатора в солевом подземелье… Как ни странно, нам предстают не те симметрии, которые мы запрограммированы узреть, вовсе не плавники, не обтекаемые углы, не пилоны и не простые прочные геометрии формального видения — это все для трусливых игроков, оставшихся на Экскурсию в пронумерованных штольнях. Нет, сей Ракетоград, бело освещенный в покойных сумерках космоса, нарочно выстроен так, чтоб Избегать Симметрии, Допускать Сложность, Вселять Ужас (из Преамбулы к Доктрине Иммахинации) — но туристам приходится сопоставлять этот вид с тем, что они помнят о своих временах и планете, — с винной бутылкой, разбившейся в раковине, остистыми соснами, что тысячелетиями обгоняли Смерть, много лет назад позаброшенными бетонками, прическами конца 1930-х, индольными молекулами, особенно полимеризованными индолами, как в «Имиколексе G»…

Стоп — это кто подумал? Радары, засекайте, да скорей же…

Но цель ускользает.

— У них там внутри охрана своя, — говорит Ленитропу молодой летеха. — Мы только Наружная Охрана. Отвечаем до Штольни номер Нуль, Энергообеспечение и Освещение. Вообще-то непыльная работенка. — Жизнь хороша, передислоцироваться никто особо не жаждет. Имеются фройляйны — они трахаются, стряпают и стирают белье. Летеха может навести Ленитропа на шампанское, меха, фотоаппараты, сигареты… Ленитропа же вряд ли одни ракеты интересуют, да? это же бред. Точно.

Пожалуй, один из сладчайших плодов победы — после сна и мародерства — возможность плевать на знаки «стоянка запрещена». По всему городу зачеркнутые «Р» в кружочках — прибиты на деревья, прикручены к балкам, — но к прибытию мятого «мерседеса» основные въезды в тоннель уже почти забиты.

— Блядь, — вопит молодой танкист, выключает мотор и бросает немца под непонятным углом на широком глинистом подъезде. Не вынув ключей из зажигания — Ленитроп учится замечать такие вещи…

Вход в тоннель — параболический. Эдак по-Альберт-Шпееровски. Короче, в тридцатых кто-то запал на параболы, Альберт Шпеер отвечал тогда за Новую Немецкую Архитектуру, а потом стал министром снаряжения и формальным главным заказчиком A4. Эту вот параболу блистательно измыслил Шпееров ученик по имени Этцель Ёлын. Он различал параболический абрис в эстакадах автобана, в спортивных стадионах u. s. w. и полагал, что ничего современнее ему в жизни не встречалось. Вообразите, как он был потрясен, узнав, что парабола — еще и уготованная ракете пространственная траектория. (На самом деле он выразился так: «А, ну хорошо».) В честь гунна Аттилы его назвала мать — никто так и не выяснил почему. На верхушке его параболы располагались высокие хоры, и железнодорожные пути бежали под них, сталь — в сумрак. Прибитый матерчатый камуфляж заворачивается по краям. Гора откосами уходит вверх, тут и там среди кустов и деревьев выступает скальная порода.

Ленитроп предъявляет свой супер-пуперский пропуск ВЕГСЭВ, подписанный Айком и, что еще достовернее, полковником, из Парижа командующим американской «Особой миссией V-2». Свиристелево блюдо дня за счет заведения. Похоже, вторая рота 47-го бронепехотного батальона 5-й бронедивизии тут не только охраной заведует. Пожатием плеч Ленитропа пропускают. Здесь только слоняются, тормозят и дремуче шутят. Кто-то, похоже, ковыряет в носу. Пару дней спустя Ленитроп обнаружит на пропуске сохлую козявку — хрустально-бурую визу Нордхаузена.

Вперед, мимо белошапочных сторожевых вышек. Весеннее утро жужжит трансформаторами. Где-то гремят цепи и откидывается задний борт. Выступы, грязевые хребты меж колей уже подсыхают на солнце, светлеют и крошатся. Поблизости громко всплескивают зевок и потягушечки пробудившегося паровозного свистка. Вперед, мимо груды блестящих металлических шаров в свете дня, с курьезной табличкой «БИТТЕ, НЕ ДАВИТЕ — (КИСЛОРОДНЫЙ АГРЕГАТ, АГАР». Доколе, доколе ты станешь имать ото царство мук… Вперед, под эту параболу, притчи этой параграф, прямо в горные недра, где меркнет солнечный свет, в холод, во тьму, в долгие эха («Миттельверке».

Бытует такое довольно ординарное расстройство психики, называется тангейзеризм. Есть среди нас те, кто любит, чтоб их забрали под гору, и не всегда похотливого предвкушения ради — Венеры, фрау Хольды, ее половых утех, — нет, вообще-то многие приходят ради гномов, существ меньше тебя, ради погребальности временного растяжения на сих донных прогулках в башлыке, тихий шаг по многомильным дворам, без опасения заблудиться… никто не смотрит, никто не рвется тебя судить… подальше от взора общественности… даже миннезингеру желательно побыть одному… долгие пасмурные прогулки под крышей… уют замкнутого пространства, где все прекрасно уговорились касательно Смерти.

Ленитроп знает это пространство. Не столько по картам, волей-неволей изученным в Казино, — скорее, таким манером знаешь, что там кто-то есть…

Заводские генераторы до сих пор гонят электричество. Голая лампочка изредка выкусывает из темнота окружность света. Тьма добываема и перевозима с места на место, подобно мрамору, и, значит, лампочки суть долота, что избавляют тьму от инерции, они стали одной из великих тайных икон Смирения — множеств, что обойдены вниманьем Бога и Истории. Когда заключенные «Доры» ринулись мародерствовать, лампочки ракетного завода исчезли первыми: прежде пищи, прежде радостей, сокрытых в медицинских шкафах и в провизорской Штольни номер 1, эти уязвимые, лишенные патрона (в Германии слово, обозначающее электропатрон, означает также мать — стало быть, лишенные и матери) образы — вот что возжаждали прибрать к рукам «освобожденные»…