Обыкновенная история в необыкновенной стране - Евгенией Сомов

Шли дни, и никаких признаков следствия не наблюдалось. В нашем лагерном отделении сменился оперуполномоченный КГБ. Вместо добродушного, вечно спешащего толстяка появился высокий сухощавый капитан с орлиным носом и длинной, зачесанной назад копной светлых волос. Фамилия его была Дашкевич. Ходили слухи, что он был начальником контрразведки Западно-Украинского военного округа, где очень успешно проводил операции против украинских повстанцев, иногда ссылал население целых сел, заподозренных в связях с партизанами. Он быстро двигался по служебной лестнице и за какие-нибудь два-три года из лейтенанта превратился в майора.

Ну, а дальше случилась беда. Он влюбился в местную украинскую девушку, да так, что взял ее к себе на служебную квартиру и подумывал о женитьбе. Однако стал он замечать, что с этого времени ни одна его операция по очистке лесов от партизан не заканчивалась успешно. Партизаны вовремя покидали свои землянки и уходили вглубь, ровно за день до того, как к ним должны были нагрянуть отряды МВД. В театре Львова уже два раза гас весь свет, как только туда намеревалось прийти советское начальство: электрокабели были кем-то заблаговременно перерезаны.

Вскоре секрет открылся: молодая украинка была связной партизан. У нее нашли рацию, фотопленки снимков сообщений оперотдела МВД, которые часто по небрежности Дашкевич хранил в квартире.

Судить его не стали, сотрудников ГБ редко судили, но понизили в должности и отправили к нам в сибирские лагеря простым оперуполномоченным. Спасло его и то, что во время войны он был заброшен в тыл немцев. Он говорил без акцента по-польски и имел даже двух дальних родственников в Кракове. Видимо, эта информация была особенно ценной, так как в конце войны его наградили двумя орденами. Но теперь ему нужно было снова заслужить доверие, и история со стенами была для него очень кстати. Однако следствие так и не начиналось, видимо, в нем не было заинтересовано высокое начальство.

Лагеря, подобные нашему, стали организовываться и в других областях страны. Из ГУЛАГа шли все новые и новые инструкции по режиму, исходя из принципа «не воспитывать, а карать». Так что давление на нас все возрастало. Бараки вечером стали запирать на час раньше. Если кто-либо не успевал вовремя забежать в них, он оказывался на ночь в карцере. Теперь по новым правилам мы должны были при приближении надзирателя останавливаться, снимать шапку и оставаться так, пока он не удалится.

Отправку писем к родным ограничили до четырех в год. Никаких личных вещей иметь при себе было нельзя, кроме зубной щетки, расчески, карандаша, очков. Я подшивал себе белые воротнички на лагерную гимнастерку, так и те срывали при обыске на разводе.

Врачебная медицинская помощь была ликвидирована, оставлены только санитары из заключенных с сумками первой помощи на случай травм. Люди с воспалением легких и высокой температурой оставались лежать в бараке, уповая на силы своего организма.

И, наконец, пришло еще одно указание: «Никакой кулинарии для заключенных». Это означало, что в пищу перестали добавлять лук, перец и другие специи, и она стала примитивно пресной. Наш рацион состоял из 650 граммов хлеба, двух мисок супа из гороха или ячменя, соленой отварной рыбы или мясного фарша.

Надзирателям было запрещено разговаривать с нами, полагалось лишь только отдавать команды, называя нас по номерам.

Все это угнетало и давило. Возмущение людей росло.

За зоной был праздник — Седьмое ноября. По таким дням нас не выводили на работу, так как охрана праздновала, и солдатам выдавали по двести граммов водки. Нас же запирали в бараках на целый день, а из репродукторов на улице неслись советские песни и марши.

Но вот однажды в такой день наши бараки вдруг открыли и приказали всем выстроиться на площади. Мы ждали, что нам зачитают какой-нибудь новый приказ о режиме и отпустят, но ошиблись. Шел дождь, и четыре тысячи человек, выстроившись в каре на площади, медленно намокали. Прошел почти час, никто из начальства не появлялся, и люди стали обращаться к стоящим неподалеку в плащах надзирателям, но те делали вид, что не слышат.

Все это стало походить на сознательную акцию мести и унижения. Наконец, когда все уже сильно промокли, из дверей вахты вышел начальник режима, младший лейтенант Калинин, и с ним еще какие-то чины МВД. Под плащами мы заметили на них парадную военную форму с орденами: для них-то это был праздник «победы социалистической революции». Калинину передали мегафон, и он, полный самодовольства, подошел к колонне:

— Бригадиры, внимание! Постройте бригады по десять человек в ряд!

Начали перестраиваться, и колонна расширилась. Затем в здание бани были посланы десять наших парикмахеров за инструментом. Все мы недоумевали, к чему бы это.

Последовал приказ первой десятке снять шапки, и расстегнуться. Подошли надзиратели, и начался тотальный обыск. В специальные баки полетели авторучки, носовые платки, фотографии, зеркала и прочее. Затем подвели парикмахеров, которым было приказано машинкой выстригать лишь один ряд — ото лба к затылку. Унизительная процедура началась. Неподалеку с презрительными улыбками стояли офицеры с начальником режима во главе. Как видно, они были пьяны и в праздник решили развлечься. Работа шла медленно, но шла. Дождь тоже продолжал идти, и возмущение росло, так как все уже промокли до нитки. Колонна стала превращаться в толпу.

— Заключенные, приказываю всем построиться! — завопил Калинин.

Но его крики никакого действия уже не оказывали. Тогда он подозвал к себе всех надзирателей, что-то им сказал и снова заорал в мегафон:

— Заключенные, всем приказываю сесть!

Такой команды мы никогда прежде не слышали. Нам предлагалось сесть в жидкую грязь. Все продолжали стоять.

Мы и не заметили, как появилась группа солдат с пятью собаками на поводках. По их красным и веселым лицам было видно, что они уже изрядно выпили. Собаки, натренированные на толпу, рвались на поводках.

Вдруг я заметил, что в конце толпы несколько бригад украинцев медленно направились к своим баракам. Видимо, они уже сильно промокли и поняли, что им еще не меньше часа придется стоять и ждать, пока и их остригут и обыщут.

— Стой! Назад! — завопили надзиратели. Но люди не останавливались. Тогда из мегафона послышался голос Калинина:

— Солдаты, задержать нарушителей!

Пьяные солдаты, видимо, того только и ждали: они ринулись к толпе бегущих людей и что-то приказывали своим собакам.

Я вижу, как у дверей бараков уже образовалась свалка. Собаки терзают нескольких человек, лежащих на земле, а солдаты, стоя перед дверьми бараков, бьют ногами всех приближающихся к ним, стараясь опрокинуть на землю. Уже часть людей побежала назад к колонне, но их тоже догнали собаки, сбили с ног и начали терзать. По толпе прошел гневный ропот, но экзекуция продолжалась: солдаты продолжали с остервенением бить уже лежащих на земле.