Представление должно продолжаться - Екатерина Мурашова

Атя осторожно, стараясь никому не наступить на ногу или на рясу, пробралась вдоль стены и присела на корточки рядом с напряженно слушающим докладчика Максимилианом Лиховцевым. Прикрыла глаза и задремала – дорога из Москвы в Петербург утомила ее.

– Анна, зачем ты приехала? Что ты здесь делаешь?! – Лиховцев говорил резко и отрывисто и буквально бежал по улице.

Атя с трудом поспевала за ним и с трудом узнавала. Лицо Макса осунулось и как-то потемнело, словно нечто очень горячее сжигало его изнутри. Светлые глаза, волосы и брови выделялись контрастом, как чужие. Внезапно резко обозначившиеся от крыльев носа вниз морщины и черный плащ-крылатка, взлетающий за плечами при ходьбе, добавляли в облик трагическую театральность. Все вместе смотрелось довольно фальшиво и почему-то напомнило Ате Александра Васильевича Кантакузина. Лиховцев приходился ему родственником, но никогда прежде сходства кузенов девочка не замечала.

– Я должна была узнать про детский театр, в Москве, Люшика мне написала. А теперь у меня мандат от Луначарского и даже смета на финансирование есть, но Люшика больше не объявлялась, Алексан Васильич вроде в тюрьме, если не в могиле, Кашпарек в бегах, Ботька пока беспризорничает, а в Синих Ключах – солдаты. Так что я даже не понимаю, что мне теперь и делать. Вправду что ли театр организовывать? Можно было бы, наверное, да только ни мне, ни Ботьке как-то ни к чему вроде… А что еще? И с кем мне теперь посоветоваться, как не с тобой, Сарайя?

Лиховцев остановился так резко и внезапно, что поспешавшая за ним Атя буквально уткнулась ему носом в спину. Он, взяв за плечи, развернул ее к себе, беспокойно заглянул в круглые глаза.

– Как это получается? – нервно спросил Макс. – И зачем оно? Каждый раз, когда я бегу к ней или от нее, на моем пути возникаешь ты, белочка Атя с ореховыми глазами. Ты нашла и спасла меня в лесу, ты приехала в Петроград… Я не понимаю: в чем тут замысел Творца?

– Вот только Творцу и дел, что об тебе да обо мне замысливать, – усмехнулась Атя. – Тут, мне кажется, все проще, на уровне ботькиных червяков…

– Это как же? – почти с надеждой спросил Лиховцев.

– Ну, вот придем куда, так я тебе и покажу, – пообещала Атя.

От ее слов у Макса внезапно и страшно расширились глаза, а на лбу выступила испарина.

Дальше шли не торопясь. Говорили о нейтральном, сравнивали Москву и Петроград. В Петрограде было тихо, солнечно и очень, очень голодно. Ели уже пожелтевшую ботву и вместо чая заваривали липовый лист. Сахар продавали спекулянты на улице – 75 копеек кусок. Макс купил Ате кусочек, чтобы дома попить чаю, но она его тут же сгрызла, по дороге. Рассказали друг другу, как парить овес и жарить лепешки из картофельной шелухи. Это в Москве и Питере было одинаково. Немного повспоминали, как ели в Синих Ключах, но быстро прекратили – очень бурчало в животах и сосало под ложечкой.

Трамвайный столб на углу Пушкарской был пробит трехдюймовым снарядом. Небо над островами синело и золотилось.

– Синенебый Петроград, – сказал Макс, а Атя засмеялась.

Редкие прохожие смотрели на них, потому что они шли уже слегка по воздуху, и это было заметно.

Макс вспомнил странный, почти беззвучный смех Люши, от которого у всех по коже мурашки ползли. Атин смех был как разбежавшиеся по серебряному подносу орешки.

В комнате почему-то не было даже стульев, наверное, их сожгли в печке зимой. На трехногом табурете сидел дымчатый желтоглазый кот и вылизывал заднюю лапу, вытянутую пистолетиком.

– Соседский, – объяснил Макс. – Ходит ко мне в увольнительную. Соседи его кормят, но у них – трое детей и все его за хвост дергают.

На спиртовке заварил ржаной кофе.

– У тебя есть еще спирт? – спросила Атя.

Максимилиан кивнул:

– Есть. Один знакомый обменял банку на крупу по случаю. Кажется, он не спекулянт, а налетчик. Как-то слегка завуалированно даже просил меня указать квартиры знакомых мне «бывших», обещал десять процентов.

– Ты не указал? – с интересом подняла голову Атя. – Зря. Все равно у них все реквизируют… Выпей сейчас спирту. Немного, пару глотков.

– Зачем?

– Надо. Выпей.

Он выпил и произнес монолог, который она как будто бы и не слушала – ходила по комнате, трогала вещи, листала книги.

– Человек не может опуститься до животного уровня и жить как звери инстинктами. Чудо подобия Божьего ему в этом препятствует. Человек может только превратиться в чудовище. Сейчас в стране наступило то особое состояние зверства, тленности, взаимного недоверия и подозрения измены, какое бывает лишь во времена гражданской войны. Мы наблюдаем не тяжелую поступь, но стремительный полет истории. Мир рушится, как старая башня. Но есть люди, которые готовы бороться с разрушением. Это целая организация, в ней – лучшие умы и чистые сердца. Есть оружие и типография. А в одном месте даже починили броневик «гарфорд», брошенный большевиками как лом. У меня в ящике лежит револьвер, бланки и шифрованные инструкции. Хочешь, я тебе покажу? Есть своя артиллерийская часть, в которую удалось на командные должности внедрить своих людей. Есть связь с Кронштадтом, с Ярославским восстанием. Ячейки организации готовы выступить в ближайшее время, согласовано, по общему сигналу…

– Люшика как-то объяснила мне, зачем в театральном представлении бывает антракт и зажигают свет в зале, – рассматривая гравюры в книге, сказала Атя.

– Зачем же?

– Чтобы напомнить собравшимся, что все это – выдумка.

– То, что я говорю, – правда.

– Тогда это – смерть, – сказала Атя.

– Да. И меня это устраивает, потому что самоубийство – грех почти во всех религиях. По одной простой причине: самосохранение Бога. Ведь он живет в каждом человеке. Убить Бога в себе – есть ли большее святотатство?

– Но еще не сейчас.

– Еще не сейчас, – эхом откликнулся Максимилиан.

И чуть позже:

– Я не могу. Ты же… ты же для меня еще ребенок…

– Выпей еще спирту. И вспомни: я, как и Люшика, хитровский ребенок, а это, как ни крути, – совсем особая порода детей.

– Да, – кивнул он, отхлебывая спирт прямо из банки. – Сейчас, уже после революции, растут другие дети. Смелые и жестокие. Мы не были такими.

– Молчи, Сарайя.

– Есть ли разница между любомудрием и словоблудием?

– Да замолчи ты наконец! Ради Творца.

Он замолчал.

Она не смотрела на него. Из ее глаз текли по щекам круглые слезы, похожие на хрустальные ягоды. Пальцы ее жили отдельной жизнью. Под этими пальцами возрождалась, трепетала, умирала и снова возрождалась его плоть.