Представление должно продолжаться - Екатерина Мурашова

Два крепких, бородатых крестьянина. Ходоки из своей деревни – пришли жаловаться на произвол, пьянство и воровство комбеда, очутились в Чеке.

Председатель ихнего комбеда, тщедушный, трясущийся в непрерывном похмелье – привезли, поместили сюда же, чтобы проще разбираться.

Семнадцатилетний гимназист с персиковым пушком на щеках и длинными волнистыми волосами. После объединения гимназии с реальным училищем создал в единой трудовой школе имени Клары Цеткин контрреволюционную организацию «Белые орлы». До ареста руководителя успели придумать эмблему движения, флаг, девиз, выпустить две листовки и провести одно конспиративное собрание.

Александр поел из миски ложкой, которую ему одолжил зубной техник (у него в чемодане их было полдюжины, он их всем одалживал, а за это ежедневно выговаривал себе для спанья хороший тюфяк у окна), потом отошел в противоположный от вонючего комбедовца угол, присел на солому и раскрыл взятую у историка литературы книжку: «Связь приемов сюжетосложения с общими приемами стиля». Вынул соломинку, которую использовал вместо закладки, попытался читать.

Подсел один из крестьян-ходоков, деликатно перхнул:

– Вот я гляжу, и даже в затруднительных обстоятельствах, иные люди все книжки читают. Завлекательное, стало быть, дело?

– Безусловно так, – кивнул Александр.

– У нас в деревне борьбу с неграмотностью объявили, агитатор приехал. Мы его на вилы сперва хотели, как он стал баб наших и девок брошюрками своими охаживать… а после вроде и ничего…

– Обучившийся грамоте человек получает еще одно измерение в жизни, – подумав, сформулировал Александр.

– Вроде как мужик: до того, как бабу узнал, и – опосля того, – предположил крестьянин. – А тогда уж и в тонкостях разбираться – какие кому бабы или книжки по нраву.

– Именно! – Алекс энергично покачал головой, удивившись точности понимания.

– Вы ведь сами-то из дворян будете? Вам небось и книжки для нас непонятные, без картинок, – крестьянин с опаской взглянул на раскрытый том в руках Александр. – И женщины соответственные нравятся…

– А вот поверите ли, любезный, – Алекс захлопнул книжку и всем корпусом оборотился к неожиданному собеседнику. – Не все в этом вопросе для меня так просто.

– А как же оно на сам деле выходит? – с лукавой, но добродушной ухмылкой спросил крестьянин.

– А вот как: сам будучи из дворян, я всю жизнь, с юности вступал в связь с женщинами самых простых сословий. Много лет моей любовницей была горничная в доме благодетеля. Моя жена – наполовину цыганка, временами дикая, как лесной зверек. Нынешняя моя любовница – красивая сирота, дочь белошвейки. Скажу вам больше: был момент, когда меня отчетливо тянуло даже к служанке моей жены – огромной и некрасивой девице, к тому же глухонемой… При том я всю жизнь считал себя влюбленным в свою кузину, женщину самого аристократического облика и происхождения.

– Эка у вас все кучеряво, – усмехнулся крестьянин. – У нас не так. Меня вот как с моей женой сродственники по сговору поженили, так мы с ней и живем уж двадцать лет и два года… Хотя, конечно, я до войны на отходном промысле был, и там уж всякое случалось… Даже купчиха одна у меня была! Уж така белая, что твой калач…

Интересный разговор был прерван явлением служителя и чахоточного коменданта с зелеными губами.

– Рагожина Василиса Федоровна! Кантакузин Александр Васильевич!

– Я, – не сразу отозвался Алекс. Еще час назад любое изменение положения казалось несомненным благом. А сейчас что-то страшно стало, словно прижился уже тут, в тюрьме…

Встал, отдал книгу профессору, историку литературы. На пороге обернулся.

– С Богом! – сказал крестьянин и перекрестил его вслед.

Пожилая девушка послала воздушный поцелуй.

Зубной техник отвернулся и склонился над своим чемоданом.

Василису Рагожину служитель повел в другую камеру, где сидели спекулянты.

Алекс оказался в комендантской. Терпеливо ждал, пока под каким-то тысячным номером разыскали документы и удостоверение, выдали их на руки вместе с пропуском.

– Что ж, бывайте здоровы, гражданин Кантакузин, – сказал комендант и закашлялся, приложив к губам платок.

Когда Александр вышел на улицу, часовой молча взял пропуск и наколол его на штык своей винтовки – их там было уже много.

Почему-то сразу взглянул не по сторонам, а на небо. В небе толпились серые ватные облака, а на их фоне летел к югу клин длинношеих гусей.

Люша стояла поодаль, по-мальчишески держала руки в карманах и была похожа на птичку.

Она думала, что он сразу спросит про Юлию, и приготовилась отвечать.

Но он спросил: как дети? Что в Синих Ключах? И отдельно – про Капочку и Олю.

Она рассказала ему про профессора, а про прочих знала немного, собиралась ехать в Черемошню, спросила, есть ли ему у кого остановиться в Москве, голоден ли он. Они говорили, как случайные сослуживцы, люди, давно работающие в одной конторе, и он никак не мог уловить момент, когда надо было сказать ей «спасибо» и, может быть, даже поцеловать руку в благодарность за то, что она его вытащила, спасла…

А потом стало уже поздно. Она еще что-то бодро прочирикала и ушла, упруго подскакивая, как разноцветный мячик.

Он остался стоять, чувствовал, какие у него жесткие щеки и застылые глаза, и не понимал, что нужно сделать, чтобы вновь ощутить себя живым.

Дневник Люши Осоргиной.

Я – Синеглазка. Злой, колдовской дух здешних мест. Так было всегда, только иногда я об этом забывала. Разрешала себе забыть.

Напрасно.

Приехала. Осиротелый дом, земля и даже воздух, хлопают ворота, сердце падает и колотится часто-часто…

В Ключах нынче почти пусто. Бывшие служащие усадьбы предпочитают в разоренном доме не жить. Ютились у Филимона и Акулины, в конюшне, в деревне, или еще где-нибудь. Филипп и Владимир ушли на овраг, к ключам, в Липину избушку, к Мартыну. Прочих детей Груня по уговору забрала к себе.

Красноармейцы сначала пили вино и самогон из подвала, потом, как все кончилось, просто спали днем, а ночью – слонялись по комнатам, кричали: «Кто здесь?!» и стреляли в окна. Страшно – я их понимаю. Синяя Птица, даже умирая, не принимает чужих.

Однажды днем пришел Владимир: на плече филин Тиша, на рукаве – толстая лесная мышь, сзади два черных Липиных кота извиваются, как две огромных пиявки. Говорит солдатам:

– Уходите-ка вы отсюда подобру-поздорову, а не то вас черти лесные заберут.