Секстет - Салли Боумен

– О Боже, Боже, – говорил голос слева. – Она заболела. Я так и знал. Уже в «Плазе» у нее был больной вид.

– Дай ей вздохнуть. Она приходит в себя. Линдсей, не поднимай голову, – сказал мужчина справа.

– Принеси воды, Роуленд. Фробишер даст тебе воду. Захвати лед на всякий случай.

Мужчина справа вздохнул и поднялся. Линдсей услышала, как он начал подниматься по лестнице. Потом она почувствовала, как к шее прикоснулось что-то металлическое, маленькое и холодное.

К ее удивлению, это возымело свое действие – от холода в глазах прояснилось. Она взглянула на красные ступеньки, увидела, что они не собираются больше вытворять никаких фокусов, и медленно подняла голову. Прямо перед собой она увидела голубые глаза, в которых светились тревога и участие.

– Слава Богу. У меня под рукой был только вот этот ключ. Линдсей, посмотри на меня. Ты меня слышишь? Как ты себя чувствуешь?

Линдсей слышала его. Ей показалось удивительным, что глаза, в которые она смотрит, так красноречиво меняют выражение. Она видела, как тревога сменилась облегчением, облегчение – радостью, а радость обратилась в любовь.

– Ключ? – она глубоко вздохнула. – О, Колин!

– Я знаю, это смешно, но у меня больше под рукой ничего не было. – Он секунду помолчал, а потом продолжал, торопясь: – Это ключ от дома в Англии. Это дом моего отца. Дом очень большой. Он называется «Шют-Корт», но все называют его просто «Шют»…

– «Шют»? – повторила Линдсей. – Колин, я не понимаю…

– Ферма тоже принадлежит отцу. На самом деле она часть поместья, огромного поместья. Когда-нибудь оно станет моим. Линдсей, я богат. – Колин говорил так, словно признавался в смертном грехе. Его голубые глаза были устремлены на нее, а по лицу разлилась меловая бледность. Линдсей хотелось и смеяться, и плакать. Она сжала его руку.

– Я думаю, сейчас самое время снова хлопнуться в обморок, – сказала она.

Этот ответ успокоил Колина, у него прояснилось лицо. Он сделал глубокий вдох, как перед прыжком с большой высоты в ледяную воду, взял ее руки в свои.

– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты закрыла глаза на все, что сейчас услышала, и вышла за меня замуж. Я уже делал тебе предложение, и делал его совершенно серьезно, но тогда ты могла мне не поверить, принимая во внимание некоторые незначительные обстоятельства – ну, то, что мы никогда не встречались, что я был пьян…

– У меня широкие взгляды, – улыбнулась Линдсей. В глазах у нее уже стояли слезы. – Колин…

– Я не умею делать предложения красиво. Я собирался сделать это через два дня при лунном свете. Мне казалось, что, если я сделаю это при лунном свете, ты, может быть, согласишься.

– Я рада, что ты сделал это здесь, на лестнице. Я так…

– Линдсей, почему ты плачешь?

– Разве я плачу? Ну вообще-то я потрясена, Колин, я тронута. Больше, чем тронута, – я польщена…

Колин, который почувствовал, что грядет «но», быстро прижал палец к ее губам. Он внимательно посмотрел ей в глаза.

– Не давай ответа сейчас. В первый раз, когда я делал тебе предложение, я был недееспособен, а теперь ты недееспособна. Нельзя просить руки женщины, которая только что падала в обморок. Не говори мне ничего. – Его лицо озарилось нежностью. – А теперь сиди спокойно, я должен выудить этот ключ.

Процесс извлечения ключа потребовал усилий и времени. Когда ключ был извлечен, Колин немного с грустью посмотрел на него и протянул Линдсей.

– Он твой, – тихо проговорил он. – Это все твое. Я твой. Ты это понимаешь?

– Да, Колин, я понимаю. Ты действительно так думаешь?

– Иначе я не сказал бы этого. – Он замолчал и твердо посмотрел ей в глаза. – Я верю, что смогу сделать тебя счастливой, Линдсей. У меня нет никаких иллюзий относительно собственных достоинств, но я знаю, что могу это сделать. Я могу сделать так, что ты будешь счастлива завтра, на следующий год и через тридцать лет. И если пройдет тридцать лет, и ты будешь моей женой, я буду знать, что достиг чего-то стоящего, и буду совершенно доволен судьбой. Это звучит не очень-то романтично, но это то, к чему я пригоден лучше всего. Я никогда не изменюсь. Линдсей, я обещаю.

– Колин, – пробормотала она, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы, – люди меняются. Они меняются очень быстро, несмотря на все свои благие намерения.

– Нет, – решительно возразил Колин. – Я даю тебе слово. Посмотри на меня, Линдсей. И когда будешь обдумывать ответ, помни: я не собираюсь упускать этот автобус, даже если мне долго придется бежать за ним.

Он помог Линдсей встать на ноги и повернул лицом к себе.

– Ты сейчас такая красивая! Щеки снова порозовели. Твои глаза… Я не стану спрашивать, почему у тебя слезы в глазах, я знаю, что, когда придет время, ты сама скажешь. А пока я хочу тебя поцеловать. Не спорь, и не падай в обморок, и не двигайся.

Он поцеловал ее. Роуленд, вернувшийся с водой и льдом, увидел, что помощь уже не нужна. Он посмотрел на обнявшуюся пару и пошел обратно.

Роуленд вернулся в квартиру Эмили. Там его познакомили с Генри Фоксом – маленьким грустным человечком, и тремя древними дамами, имена которых он так и не смог запомнить до конца вечера. Слыша, как Ник Хикс безостановочно сыплет именами, он понял, что если пробудет рядом с ним хотя бы еще минуту, то не сумеет себя сдержать. Тогда он пробормотал невнятные извинения и ушел на кухню.

Фробишер, любившая его не меньше Эмили, едва взглянув, приставила Роуленда к работе. Теперь в этом доме все не так, как раньше, сообщила она, и он может оказаться полезным. Он может открыть вот это вино, подержать супницу, пока она будет процеживать в нее алгонкинский суп. Наконец он может зажечь свечи в столовой, но она предупреждает, что в комнате сквозняк, а свечи с характером, поэтому они все время гаснут.

Роуленд перешел в столовую – мрачноватую, полутемную холодную комнату. Он поплотнее задернул шторы, потом начал одну за другой зажигать свечи в подсвечниках. В этой комнате, освещаемой зыбким пламенем свечей, он ощущал странное беспокойство, ему казалось, что если он обернется, то кого-то увидит. Последняя свеча никак не хотела разгораться. Роуленд терпеливо чиркал спичками, и, когда свеча наконец зажглась, он вдруг услышал посторонний звук. Роуленд обернулся, явственно ощутив чье-то присутствие, но комната была пуста.

Он обжег пальцы, уронил спичку, прислушался. По стенам скользили тени, два голоса – мужской и женский – шептали о прошлых потерях и одиноком будущем. Потом раздался звук, похожий на звук льющейся воды, а когда он наклонился над столом, до него донесся новый голос, заглушавший жалобный шепот.

Не так быстро, как Линдсей, но Роуленд различил детский плач. Что-то скользнуло по его руке, и он вздрогнул. Его сердце было полно безысходного горя. Теперь он не слышал ничего, кроме тишины – тишины, полной ожидания. Он уже сомневался в том, что правильно определил взволновавший его звук, и ощутил нечто вроде разочарования, ибо был уверен, абсолютно уверен, что слышал невозможное – зов сына, которого у него никогда не было.