Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Иван Фомич встал со своего места подле Каретникова.

— Разрешите, Андрей Михайлович? Я еще и... того... несколько о другом хотел...

— Ну конечно, конечно! — с облегчением кивнул Каретников, надеясь, что хоть с Антониной Николаевной как будто уладилось и его заместитель обратится теперь к чему-нибудь достаточно отвлеченному, чтобы никого из присутствующих больше не задевать.

— Как же так получается, товарищи? — сказал Иван Фомич. — Нам же всем стыдно должно быть...

Искоса взглянув на него, Каретников внутренне поморщился, но перебивать не стал: неловко было, раз сам же только что дал ему слово.

— Должно быть стыдно, — повторил Иван Фомич, — а мы? Не стыдимся, а еще, наоборот, возмущаемся! И чем?! Что врачу не следует уподобляться... того... Как же так оно получилось, уважаемые коллеги?!

— Я не понимаю! — оскорбилась Антонина Николаевна. — За что нас стыдить? Выходит, только врач и должен! Почему-то только он один всем и должен!

— Вообще надо опровержение! — воскликнула старшая медсестра Рита, женщина тучная и решительная.

— Какое опровержение? — не понял Каретников.

— Ну как же! По поводу этих статей в газетах, — объяснили ему.

Андрей Михайлович опешил. Только этого ему и не хватало: вместо осуждения, вместо некоторой даже самокритики — вся кафедра опровержение напишет!..

— Правильно! — поддержали старшую медсестру несколько голосов. — Что же это получается? Если где-то нашли отдельные случаи, когда взятки берут, так уже и на всех пятно?!

— Опровержение! — дружно потребовали и врачи, и сестры, и нянечки. — Все подпишем!

— Да это... вы что, товарищи? — оторопел Иван Фомич. — Получается, у нас у самих все с этим в порядке?!

— А с чем — «с этим»? — подозрительно спросила Антонина Николаевна.

Убежденные, что уж весь-то коллектив ошибаться не может, сотрудники заволновались, немедленно приняли сторону Антонины Николаевны — ведь предполагаться-то мог каждый из них, — и с молчаливым укором, а то и возмущенно посмотрели на Ивана Фомича, который почему-то вдруг решился посягнуть на их исконное право чувствовать свое общее духовное здоровье.

— Зачем же напраслину на весь коллектив возводить?! Это знаете как называется?!

— Охайное огуливание, — подсказал Сушенцов.

Здесь наступила пауза в страстях: поколебал-таки Владимир Сергеевич ненужное напряжение.

— Как-как? — поощрительно улыбнулся ему Каретников.

Они иногда разыгрывали на людях небольшие спектакли, понятные лишь им одним. Была в этом своя привлекательность — убеждаться, как хорошо угадываешь другого, ощущать определенную близость ваших натур и некое возвышение над остальными, которые не улавливали этой игры и сами не умели так.

— Виноват. Я хотел сказать: огульное охаивание, — поправился Сушенцов под общий смех. Он вопросительно взглянул на Каретникова: можно ли дальше продолжать — уловил тут же, что не только можно, но что его даже просят об этом, заранее уверены, что он сейчас дело скажет или по крайней мере поубавит пафос, обуявший всех остальных с этим опровержением.

— Благодарю, Иван Фомич... — Каретников с подчеркнутой холодноватой учтивостью наклонил голову в знак признательности, давая ему понять, что пора уступить место другому оратору. — Благодарю вас...

Спохватившись, Иван Фомич смущенно сел, а Сушенцов, пробираясь к столу и не зная еще толком, что же, собственно, говорить, чтобы и сказать все-таки что-то, а вместе с тем и никого не задеть при этом, об одном знал совершенно твердо: предпочитал Андрей Михайлович обходить стороной всякие хлопоты, избегал лишних обострений, не хотел без особой, уж самой крайней нужды прибегать к употреблению своей власти, к давлению на сотрудников, не нравилось ему в чьих бы то ни было глазах хотя бы на минуту плохим показаться, а нравилось ему, когда все вокруг его любили и восхищались им, как Александром Ивановичем, покойным их шефом.

— Товарищи! То, что мы обсуждаем сегодня не чисто лечебные вопросы, а наши взаимоотношения с больными — разумеется, не только нашей клиники, а гораздо шире, в масштабах, если хотите, страны... — Он понял по их лицам, что вот так, именно так лучше, когда обо всех сразу. — То, что мы сейчас можем спокойно обсуждать вопросы, так сказать, врачебной этики, в этом, мне думается, есть своя отрадная закономерность. Значит, мы достигли уже такого уровня, когда можем себе позволить не только о хлебе насущном думать, а и...

— А и о пирожных... — сказал Иван Фомич с явной иронией.

Перед этим Каретников, даже не замечая, слегка кивал, удовлетворенно внимая Сушенцову — верный тон был взят Владимиром Сергеевичем, — а тут, после реплики Ивана Фомича, немного нахмурился. Он и сам обычно не особенно жаловал разные парадные слова, но теперь-то именно так и нужно было, чтобы переломить настроение, направить собрание в правильное русло. И совершенно зря Иван Фомич пытается снизить этот пафос. Его строптивость вообще была Каретникову внове. Что это нашло вдруг на него?!

— Я понимаю, что хочет сказать Иван Фомич, — подхватил Сушенцов не только, к удивлению Каретникова, спокойно, но и с нотками согласия в голосе. — Никто не станет спорить: и у нас тоже есть еще неизжитые недостатки. Взять хотя бы этот инцидент с медсестрой Комаровой. Случай, прямо скажем, постыдный и возмутительный. И хорошо, что мы решительно пресекли...

Андрей Михайлович успокоился. Да, вот теперь все соблюдалось в разумных пропорциях: и оптимизм при взгляде на общее состояние дел, и критическая оценка их собственных упущений, и то, что критика эта никого не ссорила, не озлобляла в частности, потому что — что ж Комарова? Нет ее уже. Как только выяснилось, что она за каждую инъекцию, предписанную лечащим врачом, с больных по рублю брала да еще лекарствами подторговывала, он тут же и уволил ее. Можно было, разумеется, и не «по собственному желанию», а по статье трудового законодательства, но это же возни сколько! И сам же еще виноватым окажешься: плохо, скажут, воспитывал. И на всех это отразится. Соревнуйся потом с другими клиниками за первые места!

Всем постепенно делалось спокойнее на душе от слов Сушенцова. По справедливости выходило, что хотя и у них тоже не все еще хорошо, но по сравнению с другими, о ком в газетах писалось, у них было совсем неплохо. И думалось уже о себе и своей клинике как-то теплее, благороднее, даже растроганнее, чем прежде. И тут уже искренне хотелось осудить тех иных, кто принимал от больных подарки, причем не после всего, а как условие, что именно за это им, больным, и соглашались помочь. Как тут сравнивать можно? Огромная же разница морального плана!..

— У меня есть конкретное предложение, — сказал Сушенцов. — Составить перспективный план по искоренению фактов неэтичного отношения к больным.

— Перспективный?! — спросил Иван Фомич. — И это... на сколько же лет?

Каретников рассмеялся вместе со всеми. Действительно, переборщил Владимир Сергеевич. Хотя... План сам по себе, да еще в преддверии комиссии...

— Обдумаем в рабочем порядке, — сказал он. Какой-нибудь план в таком роде, возможно, и не мешало бы сейчас иметь. А пока... — У нас есть художники среди больных?

Ему подсказали несколько фамилий, и Каретников, дав указание повесить на видном месте лозунг: «У нас подарки не принимают», — остался вполне удовлетворен результатами собрания и подумал, как все у него сегодня удачно получалось. Кажется, полоса пошла. Теперь и с ректором, пожалуй, должно было все получиться.

В приемной дожидалось много народу, были здесь и заведующие кафедрами, но Каретников, здороваясь с ними за руку, отвечая о своем здоровье и делах и в свою очередь с той же рассеянной любезностью интересуясь их здоровьем и делами, сесть с ними рядом себе не позволил — тогда бы он немедленно подпадал под общее правило очередности, — а успел за это время подмигнуть молоденькой кокетливой секретарше с длинными ресницами, выразил на своем лице молчаливое мужское восхищение ее симпатичным скуластым личиком, стройностью фигурки, даже кофточкой, и с видом заговорщика — дескать, тайна только нам двоим понятна — неприметно кивнул в сторону ректорского кабинета: сообрази как-нибудь, милая, чтоб я туда раньше других попал.

Андрей Михайлович ей нравился: высокий,спортивного типа, с чуть заметной сединой, которая лишь молодила его, с волевыми, прямо киношными морщинами в углах крепкого рта, он, в отличие от других посетителей, даже профессоров, которые немного заискивали перед ней — к этому она уже попривыкла, — вел себя с ней не только как бы на равных, но и с той необидной долей уверенности, будто не он просит ее об услуге, а, наоборот, ей разрешает оказать ему эту услугу. Он и перед ректором всегда с достоинством держался, не то что некоторые, а главное, по отношению к ней он вел себя так естественно, что она воспринимала это не как что-то вынужденное в его положении посетителя, а как проявление его симпатии к ней — как просто уже к взрослой женщине.