Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Андрей Михайлович пытался хмуриться от ликования Сушенцова — к чему торжествовать над неудачами Ивана Фомича? — но и ему было приятно, что вон уже сколько лет бьется человек над докторской, а у него, Каретникова, так все быстро и хорошо получилось.

— Верхняя челюсть, верхняя челюсть... — дурачился Сушенцов, пробуя на разные песенные мотивы эти слова.

Возможно, от Володиного повторения уже и в Андрее Михайловиче навязчиво засело насчет верхней челюсти; а может, тут была и иная, необъяснимая или просто ускользнувшая, ассоциация с чем-то, о чем они болтали, занимаясь теперь чисто механической работой, или, сказав совсем общую, известную фразу, что обычная ошибка в науке — это искать там, где, по логике, как будто и надо искать, Каретников, может быть, что-то в себе самом этим подтолкнул, да и в Сушенцове, — неизвестно, но произошло нечто совершенно нелепое. В этом была даже какая-то злая, незаслуженная Иваном Фомичом ирония судьбы: то, к чему он шел столько лет, пробуя, отбрасывая, находясь совсем рядом, — им, Каретникову и Сушенцову одновременно, досталось во время легкой болтовни.

Идея, как им поначалу показалось, была абсурдной — выходить на верхнюю челюсть вовсе не там, где это само собой напрашивается. То есть как будто явная ересь! Но, прикинув — правда, пока лишь на бумаге и фантомах, с учетом анатомии органов, их взаимоотношений и вероятных последствий от повреждений во время операции, — Каретников и Сушенцов поняли, что найденный ими новый доступ при резекции верхней челюсти может оказаться вполне состоятельным. Разумеется, это требовало экспериментальной проверки, целой серии опытов на животных, но уже сейчас, в первом приближении, метод выглядел очень перспективным.

Ну, ладно, а что же дальше-то делать? Можно, конечно, когда-нибудь этим заняться, потом опубликовать, авторское свидетельство на изобретение получить... Но для Каретникова если это и могло иметь смысл, то лишь после защиты докторской, потому что к теме его диссертации оно никак не относилось, да и вообще его интересы были совершенно в другой области, никак не относящейся к резекции верхней челюсти, чтобы полгода тратить на эти опыты. Сушенцову заняться? А когда? Через два месяца ему по распределению уезжать, хорошо бы со своей диссертацией до конца управиться, весь материал собрать...

Володя Сушенцов и подсказал прямо-таки мудрый выход. Во всяком случае, Андрей Михайлович должен был про себя признать, что сам он до этого не додумался бы, тем более — в двадцать три года.

Потом, когда он рассказал об этом дома, все еще не решив, что делать, отец, выслушав его и переждав категорическое мамино суждение в том высокопарном смысле, что поступать следует так, как того требуют интересы кафедры и дела («Ты же сам говоришь, что Сушенцов — самая достойная кандидатура!»), — отец, еще помолчав, сказал свое обычное протяжное «во-от...», и Андрей Михайлович сразу понял, что думает он иначе. Отец, по деликатности своей, относящейся скорее к прошлому, а не к нынешнему веку, редко когда не соглашался словами «нет», «неверно», и уж тем невозможнее было услышать от него «ерунда», «чепуха», «глупости». Терпеливо, никогда не перебивая, он выслушивал что-то, с чем не был согласен, тянул свое «во-от...» и только после этого, всячески стараясь не обидеть, смягчая ответ, высказывал свое мнение, противоположное тому, которое он так долго и любезно выслушивал.

Он и после категорического мнения Надежды Викентьевны тоже произнес обычное «во-от...» и, ни на чем как будто не настаивая, рассказал сыну одну из своих школьных историй.

Было это, как сразу прикинул Андрей Михайлович, в те самые годы, когда и он как раз школу заканчивал — в конце пятидесятых. В выпускном классе Михаила Антоновича шел экзамен по физике. Двое друзей, о которых речь, всегда готовились вместе: один знал хорошо математику и физику, другой — язык и литературу. Такой, следовательно, был у них симбиоз — теперь это называется разделением труда, — что один брал на себя задачки, когда они контрольные писали, а второй проверял сочинения своего приятеля, да и диктанты давал ему списывать. К последнему экзамену на аттестат зрелости, к физике, они подошли одинаково: ни тому ни другому нельзя было получить четверку — пропадала серебряная медаль. Дело не зряшное, ибо «серебро» Давало право сдавать при поступлении в институт не все положенные экзамены, а лишь один, профилирующий. И было в те времена известно по прошлым годам, что на каждую школу как бы заранее предполагалось определенное количество медалей. Так что чем больше претендентов, тем суровее, придирчивее относилось гороно к утверждению школьных отметок по письменным работам, то есть отсев большим был. Ну вот... Сочинение уже давно позади — один из приятелей, следовательно, выполнил свою часть обязанностей добросовестно, помог второму, — и теперь, на последнем экзамене, сидят они за одной партой, готовясь к ответу по физике. А у того, с гуманитарными склонностями, никак что-то задачка не получается. Почти довел до конца, а на последних строчках запутался. Он и просит своего приятеля: помоги, мол, решить. Сейчас, отвечает тот, вот только свое допишу... Ну, этот, первый, терпеливо ждет, сам уже и не пытается завершить. А когда учительница спрашивает, не готов ли кто отвечать, второй вдруг поднимает руку и выходит к доске. Ясно, что он уже не вернется за парту, и поэтому первый начинает искать в этой парте оставленное ему решение той самой задачки. Весь рассказ отца очень смахивал на какую-то школьную, примитивную притчу, и Андрей Михайлович спросил со снисходительной, понимающей улыбкой:

— Решения задачки он в парте не обнаружил?

— Однако... — отец как-то обеспокоенно посмотрел на сына. — Ты так легко догадался...

— А что тут догадываться?! — резонно заметила Надежда Викентьевна. — История, конечно, некрасивая, что и говорить, но по-своему он прав — этот, который не передал шпаргалки. Ты же их этому и учишь?

— Во-от... — протянул отец. — Это уже совсем другой вопрос. Разумеется, к нравственному обществу нужно идти от нравственности каждого. Но, понимаешь... Есть тут и другая сторона. Как бы это сказать?.. Не может быть моральным то, что достигается безнравственными методами, поступками.

— Ну, и как же все закончилось? — полюбопытствовал Андрей Михайлович.

— Как? А естественно: один получил медаль, второй — нет.

— И по праву получил, — заметила Надежда Викентьевна. — Хотя, по совести... оба хороши!

— Но я же сейчас не об этом! — с досадой сказал Михаил Антонович. — Меня удручало... Ведь все остальные, буквально весь класс, знали об этом! По их школьным масштабам и меркам — бесчестный же поступок. Да просто предательство! А вот — ничего, никто из них никак не проявил вслух своего отношения. Я имею в виду — не сказал в глаза этому медалисту... Понимаешь, не нашлось среди них ни одного, кто бы, например... Ну, не знаю... Руки́ бы ему не подал после этого, не поздоровался бы...

— И ты тоже ничего не сказал ему? — усмехнулся Андрей Михайлович.

— Ну, как было не сказать?.. — Отец развел руками, словно извинялся за то, что пришлось вот сказать все-таки.

Надежда Викентьевна, как всегда, немедленно должна была кому-то звонить, и, не дослушав, она вышла из кухни.

— Что же ты ему сказал?

Не поднимая глаз от тарелки, будто до сих пор несколько стесняясь тогдашней своей резкости, отец ответил:

— Я ему объяснил, что он должен хорошо запомнить этот случай. Ведь это первое его предательство в жизни.

— Не понимаю! — возмутился Андрей Михайлович. — Неужели тут можно было усмотреть какую-то аналогию?! Между тем, что предложил Сушенцов, и твоей этой историей?! Мы с Володей неожиданно — при совершенно случайных обстоятельствах! — нашли, кажется, то, над чем Иван Фомич столько лет... В чем тут наша вина?!

— Ни в чем, — сказал Михаил Антонович. — Но, знаешь, при случайных обстоятельствах поступки бывают совсем не случайные... Скажи, пожалуйста: твой студент... Александру Ивановичу он мог бы предложить такой... такую сделку?

Последнее слово покоробило Андрея Михайловича, но на секунду он все же представил себе разговор Сушенцова с их шефом, лицо Александра Ивановича при этом — и уже не захотелось ему представлять себе лица Володи. Отец понял.

— Так почему же он посмел это предложить тебе? — спросил Михаил Антонович.

Ну, это уже несерьезно! Отец всегда жил какими-то литературными мерками. Все, что он говорил, было правильным, но все это было вместе с тем слишком идеальным, а потому нежизненным.

Да и вообще в притчах, при всей их воспитательной наглядности, есть одна существенная слабость: они начисто лишены диалектики и тоже слишком идеальны. То есть вывод из них только один, выбора не дано, и мораль следует всегда единственная, уже заранее предопределенная. Действительно, как понимал Андрей Михайлович, то, что подсказывал ему Сушенцов, как будто бы выходило за железные рамки морали, но в жизни-то, даже и во вполне моральной, существуют все же какие-то допуски, компромиссы, которые при дневном свете — увы! — не всегда выглядят лучшим образом, но тем не менее... Как это из той же литературы? Не говори, мой друг, красиво...