Колонна и горизонты - Радоня Вешович

Зоговича отличалось от его «Али Бинака» тем, что полностью отвечало планам нашей борьбы. Крсто, работники штаба дивизии и другие присутствовавшие товарищи оценили поэму как значительное событие в югославском литературном творчестве.

Бойцы 1-й пролетарской бригады (а именно ей и ее героям посвящалась эта поэма) узнавали в стихах себя. Более того, они вместе с автором снова переживали отдельные моменты боевого пути своей бригады: встречу с 1-й молодежной крайнской рабочей бригадой в Саницкой долине, форсирование Рамы и Неретвы, атаку наших батальонов, когда бойцы перебирались через колючую проволоку, набросив на нее итальянские и четнические шинели и куски брезента, захват вражеских позиций на Канаке, вершине Голо-Брдо и Ифсаре, переправу через Дрину, сожженные дома Ключа, на стенах которых висели изуродованные и продырявленные вражескими пулями наши лозунги. В талантливой интерпретации Африча поэма Зоговича, пронизанная исключительной любовью к нашему сердечному народу, захватывала дух. На глаза невольно набегали слезы. Поэма, написанная об одном человеке, в сущности, показывала борьбу всего нашего народа.

Работники штаба уже носили знаки различия; казалось, что вся роща, где находился наш штаб, пестрела золотыми и серебряными галунами, звездами, треугольниками и ромбами. У меня же на рукавах не было ничего. Я испытывал то же чувство, что испытал однажды, в прошлом году, при переходе железнодорожного полотна, когда на моем плече не было винтовки. Какое-то время я казался себе потерянным, глубоко подавленным. Звания были для нас роскошным нововведением — таинственным и привлекательным в своей неясности. В подразделениях и в госпитале, когда я слышал о них, эта новость сначала не вызывала у меня никакой реакции, так как звания зависели от должностного положения. Но теперь я увидел капитанские и майорские знаки различия у своих товарищей, знакомых мне еще с Рудо. Встречаясь с ними, я переживал огромный стыд — мне казалось, что я совершил что-то позорное, запятнал себя перед товарищами и потому меня умышленно обошли, забыли обо мне в самый важный момент.

Но о своих переживаниях я не сказал даже Крсто, так как он мог подумать, что я, зная о его высоком положении в штабе, выпрашиваю у него как у своего друга определенные поблажки. Это было бы оскорбительным и для воинской части, и для нашей дружбы. В сущности, Крсто с самого начала умышленно перекрыл мой путь к получению офицерского звания. В прошлом году где-то у Стрмицы или в селах вблизи Босански-Петроваца кто-то на партсобрании предложил выдвинуть меня на должность секретаря организации СКМЮ в нашей роте. Пока я раздумывал, что следует сказать и смогу ли я справиться с обязанностями секретаря, Крсто поднялся со своего места и сделал заявление, которое меня очень обрадовало. Он сказал, что у нас с ним после войны намечается работа несколько иного характера и предложил избрать секретарем Салиха Османбеговича, что и было сделано.

По решению редакции журнала, в которую входили Владо, Васо, Крсто и Оскар, мне поручалось написать статью о Войо Масловариче. Прогуливаясь вдоль шоссе, я вспоминал свои встречи с Войо, сравнивал его с Филиппом Кляичем, Вуйо Зоговичем, Раде Бойовичем, Младеном Митричем и искал первую фразу, которая помогла бы мне кратчайшим путем подойти к созданию очень сложного образа этого простого человека.

Я перебирал в памяти известных мне героев: от тех, кто страстно любили жизнь и даже думать не хотели о смерти, но теперь числились в батальонных списках погибших, до тех выдающихся борцов, кого не сломили пытки в полицейских застенках, умелых конспираторов довоенного подполья. Правда, не все из них смогли сразу освоиться с условиями боевой обстановки. Некоторые, прибыв в роту, вздрагивали от каждого выстрела, что вызывало улыбку на лицах товарищей. Я думал и о том, что смелость проявляется по-разному. Одно дело показная храбрость, герои на час, революционеры на словах, которые после первых же трудностей восстания под различными предлогами вышли из борьбы. Но совсем другое — истинное мужество, герои на деле, люди, которые раньше считались сочувствующими, а в тяжелую годину показали свою решимость сражаться до конца. Только дни настоящих испытаний показали, насколько сильно свободолюбивые идеи овладели народом. Сторонников нашей борьбы оказалось больше, чем могла предвидеть партия. Дело их организации было исключительно сложным.

Мне становилось ясно: чтобы рельефнее представить образ Войо, нужно было использовать метод противопоставления.

Я вспомнил рассветы на Богишеваце и Майдане около Плевли, когда на нас с неба и земли обрушился уничтожающий огонь, а вокруг простиралась предательская равнина, обрекавшая нас на гибель. Я сравнивал Войо с Джуро Радоманом, учителем из Люботиня, который вместе со своими учениками пришел к нам, и с Джуро Петровичем, и с Джоком — одним из тринадцати жителей из поселка Радомир. Помню, как они остановились на дневной отдых в казарме, но вражеская артиллерия не дала им отдохнуть.

Нескольким бойцам удалось под прикрытием утренней дымки скрыться за стогами соломы. По равнине следом за ними под вражескими пулями бежали Войо Масловарич, Владо Щекич и Душан Вуйошевич, у которого на плече лежал ствол станкового пулемета. Возле какого-то тока все трое как по команде попадали на землю, надеясь укрыться за копнами соломы, но это было ненадежное укрытие. Пулеметные очереди все чаще поднимали вокруг них пыль и шевелили солому, а затем на току начали рваться мины и снаряды малокалиберной пушки. Одна мина попала в копну — и солома задымилась. «Они горят!» — с ужасом закричал Драшко Митрович. Видно было, как Владо поднялся с земли и побежал к деревне. Пули неотступно, сопровождали бежавшего, взметая у его ног столбики пыли. Все же Владо благополучно скрылся и отвлек внимание стрелявших от Войо и Душана, которых итальянцы, наверное, уже считали мертвыми.

За стогами, дрожа от холода, замерли в ожидании несколько человек: Мирко Арсениевич, студент, Секуле Вукичевич, учитель из Полицы, Драшко Митрович, гимназист, Милоня Стийович, судья, Милош и Михайло Коматина и незнакомый парень из Полицы. Пулеметные очереди продолжали прочесывать копны соломы. Через некоторое время Михайло Коматина спокойно сообщил, что его ранило. Три пули пробили ему голень. Кровь лилась ручьем, но кости были целы. Едва успели его перевязать, использовав несколько индивидуальных пакетов, как за соседним стогом осколком вражеской мины ранило Мирко Арсениевича.

Вдали донеслось урчание моторов, и все ужаснулись при мысли, что противник может обойти нас танками и свободно уничтожить. Пулеметные очереди снова начали «проверять» Войо и Душана, но те не подавали никаких признаков жизни. Драшко предложил поджечь солому и под прикрытием дыма отойти к