Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

ото всего защищен, закрыт, спасен заранее. Я без промаха! Без промаха! — твердил Бялых, враг виделся ему в двух шагах, как Заботкин и Энгельке час назад, и верил, что без промаха, хотя за всю жизнь успел сделать с десяток выстрелов на читинском стрельбище под присмотром Антона Костюшко. — Наповал!

— Я уже говорил об этом: отчего среди террористов так много женщин? — У Савина обыкновение отвлекаться от вспыхнувших страстей к общему размышлению. — Хорошо это или дурно? Что в этом: будущее движения или обреченность?

Эти вопросы к нему, к старшо́му, — их опыт еще мал, до последних лет Сибирь видела террористов больше в кандалах. Именно здесь, в заснеженных пространствах виноватой России, в Сибири, поглотившей сотни осужденных революционеров, открылось Бабушкину как тревожное прозрение, что терроризм живуч, не скоро его избыть России и миру.

— Затупился нож; за неделю не продолбить, — огорчался Ермолаев. Ему трудно ходить, он чаще других скребется ножом, привалясь плечом к стене.

Савин ждал ответа, и не один Савин: капкан захлопнулся, безоружным можно лишь мечтать о выстрелах в барона — средства борьбы у них отняты. В такие часы мысль устремляется к тем, кто свободен действовать, кто утвердил себя поступком, ударом по врагу. Даже Карымская как-то потускнела в памяти, все померкло на миг перед карающей рукой женщины. Не слепцы же сошлись здесь, не им растолковывать, сколь тяжким оказался ее выстрел для движения, для жизни многих людей; откуда же их спор с собой, совестливые сомнения, потребность — сожалея, даже осуждая, все же снять шапку со склоненной головы? Уже и рабочая Чита, и кандалы, сбитые с акатуевских узников, и легальная газета, и взятие оружия на Карымской — все кажется им не чудом, а будничной работой, а та, одинокая, вынувшая из муфты револьвер, возникает в ореоле мученичества. Что это, свойство души всякого совестливого человека или только русская черта? Европу он видел транзитом, прошел ее полуголодным, немотствующим пассажиром, лондонских рабочих разглядывал в зале тред-юниона, благополучных, как ему показалось, скучно голосующих, — способны ли они убивать своих полицмейстеров? Он жизнью выстрадал идею общей борьбы, восстания массы; он враг эсеровских авантюристов, но и для него Маша — порождение не одного зла.

— С эсерами женщин не больше, чем с социал-демократами, — сказал Бабушкин. — Но в терроре они приметнее, будто на подмостках, их отовсюду видно. Моя учительница по воскресной школе в Питере, молоденькая тогда, Надежда Крупская, совсем молоденькая... — Он помедлил: что для них это имя? А для него в ее имени — жизнь, открытие мира, постижение истины; светлое славное лицо, первым увиденное им в проеме лондонской двери на Холфорд-сквер, человек, не знающий, что такое отдых, тугая пружина всего механизма «Искры», твердость и участливость в одном лице. — Вам ее имя ничего не скажет, а Виктору Курнатовскому говорит и другим профессионалам — тоже. Она делает много, огромно, но пока не победит революция, люди не узнают о ней, а имя женщины, которая застрелила губернатора или полицмейстера, хоть на день, на час займет все умы.

Нож выпал из рук Ермолаева, ударился о пол.

— Можно, я возьму нож? — Бялых присел, шарил рукавицами.

— Ишь, шустрый! Если у тебя резня на уме, не дам, — сказал Воинов. — Тебе жить надо.

Бялых нашел нож и помалкивал, понял, что Воинов не отнимет.

— Есть и другое обстоятельство, Савин, — продолжал Бабушкин. — Бывают женские натуры отважные до безрассудства, для них доводы рассудка — ничто рядом с сердцем, с его потребностью, с прихотью даже. Все у них определяет сердце.

— Разве таких нет среди мужчин? — усомнился Савин.

— Их меньше среди деятельных, поднявшихся до борьбы людей. Что-то делает мужчин такими — служба, семья на плечах, большая грубость права, не знаю. Много грехов, но идеализма меньше. Не согласны?

— Думаю. Не знаю, — признался Савин.

— А ваша жена, если бы она выбирала партию? — Припомнились ее беспокойные глаза под густыми бровями и покровительственный, превосходящий тон.

— Этого и я не знаю. — Голос Савина смягчился, проникся нежностью. — Она слишком женщина, слишком мать, слишком легкий, веселый человек... — Оказалось, радостно, хорошо говорить о ней. — Мы с ней, в сущности, два дилетанта. Что я сделал: пока еще ничего! Задержал несколько важных телеграмм и передал несколько запретных. Понял, что жить рабом — недостойно... Еще моей заслуги в революции нет, — сказал он твердо. — Вот и поэтому еще я обязан вырваться, уйти живым... — от волнения он остановился, и Бабушкин уткнулся грудью в его плечо. — ...сделать что-нибудь, что заслуживало бы на их суде казни.

— Ты у них казни не проси, Савин, они на это дело щедры! — Что-то по-прежнему раздражало Воинова в Савине, быть может, докучливая потребность телеграфиста осмыслить и то, что, по разумению Воинова, само собой составляет жизнь и обиход человека, решившегося на борьбу. — С них и телеграммы задержанной хватит, если из Питера, министерская. За государеву четвертовать могут.

— Вот заладили: казнить! четвертовать! Уйдем мы от них. Не до нас им, в Забайкалье им такого огонька поднесут, что думать о нас забудут!.. — Бялых природа отпустила много молодого упорства, простодушной веры в счастливую звезду, а вместе с тем и инстинктивного страха, боязни темноты, не этой, ночной, а пугающей и непредставимой. — Ивана Васильевича три раза брали, а он — живой! Бегут ведь, Бабушкин?

— Конечно, бегут. Отчего не бежать, если можно. И я бежал, Бялых, но только однажды.

Надо оставаться на земле, не пари́ть в мечтательности.

— Из тюрьмы? — Он не стал дожидаться подтверждения. — Не из вагона, из настоящей тюрьмы: с охраной, с тюремщиками! — торжествовал Бялых, будто бежал не Бабушкин, а он сам.

И Бабушкина осенило: именно этой ночью, в поездном грохоте, в глухой, давящей стесненности тоннелей он расскажет им о побеге, о Лондоне, о Пскове, о возвращении в Петербург и, может быть, может быть, о Паше. Это зачем-то нужно и ему и людям, которые не бывали за Уралом, никто, кроме Савина, но и тот недолго, в пору оборвавшегося высылкой из столицы студенчества. Глаза едва различали шевеление фигур, он угадывал товарищей по близкому дыханию, — так, в движении, изнуренно волоча ноги,