Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

недель, телеграфных запросов, дознаний, проверок и перепроверок.

— Как же ты садишься в вагон, а в нем оружие? — не отставал Энгельке от Бялых. — На смерть идешь, а ради чего? Какой твой умысел?

— Вернуться домой: вот и весь умысел. Вижу — ящики, а чего в них? Я и не спросил. Верно, солдат?

— Он песни горазд петь, — сказал Воинов.

— Гробы стояли бы, и то поехал бы! — Бялых улыбнулся.

— А вы? — обратился Энгельке к Бабушкину. — Вы-то, надеюсь, поняли, на чем сидите?

— Как не понять.

— Зачем же не вышли?

— Который год война, и всё оружие возят, — ответил Бабушкин хмуро, не без чувства вины, но и с глухим протестом против обстоятельств. — Всё под него вагоны берут, купцу вагонов нет. Всего оружия не переждешь.

— А что, как это преступное оружие?

— Неужто стал бы его солдат везти? — сомневался Бабушкин. — Там винтовок, надо полагать, на полк. Одному-то зачем? — Он пожал плечами. — Помыслы бывают преступные, а оружие — обыкновенное, товар. Нынче два товара в твердой цене: хлеб и винтовка.

Он охотно отвечал полковнику, но не выпускал из внимания Заботкина, его оскорбленности тем, что они не даются и все им в помощь: поездной грохот, стужа, когда и дрожащий голос и застучавшие зубы не объяснишь страхом, и слабый свет фонаря.

— Какие песни пел этот прохвост? — Заботкин кивнул на Бялых.

— Старинное пел, — ответил Бабушкин.

— «Марсельезу»? «Варшавянку»? Назови! — Он усмехнулся. — Ты мне, рыло кувшинное, три песни назови.

— Не по закону вы со мной и не по совести, — Бабушкин обидчиво вздохнул. — Но ради юноши прощу...

— Ну, лиса! — Заботкин ухватил Бабушкина за воротник полушубка и тряхнул его. — Иди прямиком, не петляй!

— «Ревела буря, дождь шумел», «Выхожу один я на дорогу»... — вспоминал Бабушкин, — «Однозвучно звенит колокольчик»...

— Ну! Еще! — Заботкин повернулся к телеграфистам. — А вы, голубчики, что запомнили?

Вспоминали не пение Бялых — он только и спел что про солдата из Порт-Артура, — а песни, какие в обиходе, если спросит офицер Бялых, чтобы тот не оплошал, пропел бы хоть строфу из «Чудный месяц плывет над рекою», «Хороша эта ноченька темная», «Степь да степь кругом». И тут сорвался Ермолаев: пришла на память любимая:

— «Был один-то, один у отца, у матери», — сказал и осекся, но уже Заботкин тянул из него жилы, требовал повторить, не слушал сомнений телеграфиста, точно ли пел эту песню Бялых.

А Бялых расцвел широким, веснушчатым и среди зимы лицом:

— Пел! Как же, ее два раза пел, «Был один-то, один у отца, у матери», — затянул он негромко.

Все один — единый сын.

Как его-то берут, разудалого,

Берут в службу царскую,

По указу его, разудалого,

Берут государеву...

— Хватит! — прикрикнул Заботкин и снова к Бабушкину: — Ты, что же, из благородных? Шута ломаешь?

— Подлого мужицкого сословия я, — ответил Бабушкин с мрачной решимостью говорить правду, не крыться ни в чем. — Однако выбился в люди, свою мысль об жизни имею: на торговлю уповаю и на просвещение.

— Подрядчик! Приказчик чертов! — с ненавистью выкликал Заботкин. — Руки покажи!

Протянул руки, локти прижав к бокам: под мышкой торчали варежки, он привык снимать их так, одним движением.

— Сам мешки грузишь?

— Случалось.

— Когда из ссылки?

— Бог миловал.

— А мы не помилуем!

— Ночь-то, ночь немилосердная! — сказал Бабушкин с глубокой горечью, словно бы с сочувственным к офицеру пониманием. — Кровь напрасная, ночь без сна, это и ангелу не под силу. Даст бог доброе утро, и у нас другие глаза друг на дружку откроются...

20

При фонаре, пока Заботкин и Энгельке вели первое дознание, Бабушкин обшарил взглядом внутреннюю стену из неоструганных кедровых плах, в два слоя, судя по загнутым концам плотницких, забитых с другой стороны, гвоздей. Ножу Воинова, припрятанному в голенище, стена отозвалась костяным неподатливым скрежетом, и все же скреблись, грызли дерево кованной в красноярской кузнице сталью, напрягались поочередно, чтобы не околеть в тряском гулком леднике.

Хуже других Воинову. Наружу крови пролилось немного, она ушла в легкое, отняла свободное дыхание. Его укрыли потеплее, он не мог брести по вагону, охлопывать себя до изнеможения руками; пока не рассвело, Воинов подавал голос, встревал в разговор, покашливал, шумно тянул воздух одним легким, дивясь покойной мертвой тяжести правой стороны и недокучающей боли в спине у лопатки, где застряла пуля, пробившая вагонку, шинель и грудь, — пусть знают, что он жив их заботами.

Безоружный Иркутск не шел из головы, мысль возвращалась к убийству Драгомирова, и Бабушкин впервые открыл товарищам, за что иркутский полицмейстер был приговорен к казни эсерами. Прежде не хотелось говорить об этом, не хотелось трогать Машу, а в эту ночь пришла потребность рассказать: непрощающе, без снисхождения к ее бессильной отваге, но и не торопясь с приговором. Вспомнил тревожный отъезд ссыльных и ночь за Красноярском, когда в тайгу выгнали раздетых людей, и то, что один из убийц, подполковник Коршунов, застрелился на их глазах в Карымской.

— Они пачками кладут, а их не тронь! — Воинов, будто только теперь, и сам заглянув в пропасть, сделал для себя это открытие. — Им любая кровь прощается, а ты ничего не смей! В яму поди, а не смей!

— Она свое дело сделала, попутчица твоя. — Бялых брел позади Бабушкина в тяжелых сапогах, тыкался в спину Бабушкина не от усталости, от нетерпения. — Остался бы при мне револьвер, я бы подпоручика застрелил: живой бы он в вагон не влез! И еще кого: двоих-то непременно.

— Чего дешевить, Бялых! — сказал Воинов. — Дождался бы барона и — в него! Вся Сибирь тебе поклонилась бы.

— Отняли бы! До барона десять раз отняли бы! — выкрикивал Бялых, страдая несправедливым устройством жизни, когда один открыт смерти, а другой