Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

что за персона, господин в крахмальной сорочке? — Подполковник высок, длиннорук, скор на расправу, а эти людишки ускользают, еще и его винят, мол, убил преданного машиниста, морозит честных обывателей. — Тебя каким ветром сюда занесло?

— В Читу ездил, к купцу Спиро Юсуп-Оглы, лавка его у вокзала. Два вагона муки должен поставить ему. Теперь сомневаюсь, как провезешь? Скоро ли утихомирится здешний народ или прежде с голоду перемрет?

Энгельке приглядывался к Бялых: мнилась ему растерянность в молодом увальне, взгляд Бялых сулил неумение лгать и изворачиваться. Приоткрытый рот, робкое поглядывание на офицеров обещали сговорчивого простолюдина, из тех, что не утаят правды и себе в ущерб.

— Ты, что же, дружок, — обратился Энтельке к Бялых. — Ты и в самом деле житель Слюдянки?

Бялых кивнул, как показалось Энгельке, услужливо, опуская голову и сутулясь.

Всякий день при эшелоне Меллера-Закомельского оскорбляли в Энгельке юриста, правоведа. Люди, которых убивали в депо, на вокзалах, у стен пакгаузов, не вызывали в нем жалости — бесило несоблюдение формальностей. Что, как не с одного барона спросят ответ за казненных, а однажды призовут и его, Энгельке, потребуют правильно оформленных дел, приговоров, по крайности, точных списков? Разумеется, Энгельке состоит при бароне, барон — генерал-от-инфантерии, Энгельке — полковник, но он прикомандирован к барону, к самому барону, а его превращают в безгласный придаток то жандармского полковника Ковалинского, то начальника штаба отряда полковника Тарановского, а чаще всего — этого вот моветона, Заботкина, подполковника 55‑го драгунского Финляндского полка, коменданта поезда Меллера-Закомельского. Зачем-то послан же в Сибирь не малый чин, а он, Энгельке, без пяти минут генерал, помощник начальника отделения главного военно-судного управления, — разве они с бароном не ровня? В военно-судном генерала дают не так легко, как доморощенным пехотным гениям.

Пока двигались по Самаро-Златоустовской дороге, Энгельке старался поспеть за событиями, возникал повсюду, где шла расправа, даже сечь мешал без дознания и бумаги. Но им пренебрегали: в Туле ефрейтор лейб-гвардии Санкт-Петербургского полка Телегин проткнул штыком запасного солдата и об товарищей убитого тут же сломали два приклада. На следующий день в Пензе подпоручик Писаренко за ропот и несогласие выстрелом в живот убил в вокзале запасного. С 4 января, со станции Шафраново, Заботкин ввел в моду шомпола и презрительно пожал плечами, когда Энгельке напомнил ему, что и это лекарство должно прописываться военным судом. Поначалу все били прикладами, но в Сызрани барон, узнав о сломанных винтовках, изволил за обедом пошутить, что если дело пойдет и дальше так, то к Сибири они рискуют остаться безоружными. 8 января барон с казачьим конвоем отправился со станции Омск в дом сибирского командующего генерала Сухотина, на обратном пути в Меллера было сделано два выстрела. Барон собрал офицеров в вокзальном ресторане, потребовал вина, повеселел, стал хвастаться и, по обыкновению, злословить, объявил Сухотина трусом и старой клячей, оседланной жандармским полковником Сыропятовым, который запугал его революцией и бомбами: командующий никуда не показывается, сам себя посадил под домашний арест и даже 6 декабря, в день тезоименитства, не был в соборе. Послушаешь его, думал Энгельке, и поверишь, что всяк вокруг или дурак, или подлец. И только эта мысль мелькнула в законопослушной голове военного юриста, как барон уставился на него: «А вы всё недовольны, полковник! Всё вам мечтается о правильном судопроизводстве. Забудьте! Господа! — Он досадливо-небрежно отвлекся от Энгельке. — Получена телеграмма государя, в ней выражается уверенность, что мы исполним его поручение. Напоминаю всем: начальники караулов и все прочие, любой офицер, выполняющий волю государя, может быть обвинен только в попустительстве и непринятии нужных мер, а никак, никак, — и он снова обратил недобрый взгляд на Энгельке, — не в чрезмерной строгости и превышении власти».

Возможно, барона бесила наружность Энгельке, его уныло-департаментский вид, выработанная медлительность движений, мертвое, землистое лицо с оттянутыми нижними веками и дряблыми щечками, взгляд прилипчивый, но без страсти и подобострастия — все бесило, даже и трезвость юриста, словно он соглядатай в чужом стане. Поезд углублялся в Сибирь, и роль Энгельке сделалась жалкой. Он увязывался за Ковалинским и Заботкиным, за несносным выскочкой чиновником Марцинкевичем, прислужничал, привыкал и сам к рукоприкладству. В Иланской за вокзалом столкнулся с женой одного из убитых рабочих, испугался ее и ударил по щеке, потом в висок, в грудь, потом коленом в живот, в пах, и ругался грязно, озираясь, обмирал от стыда и постыдного ликующего чувства, что и он смог, смог ударить рукой без перчатки, а при нужде мог бы и шомполом.

— Был в Чите? — спросил он у Бялых.

— В Верхнеудинске. К брату мать проводил: одной боязно, пассажирские не ходят.

— Верхнеудинск близко, — Энгельке погрозил пальцем. — Мы проверим, проживает ли там твой брат, при нем ли матушка.

— И мне можно с вами туда? — спросил Бялых.

— Если довезешь свою требуху — можно! — вмешался Заботкин.

— Прикажите протопить и доедем, куда денешься! — ожил Бялых, радуясь дороге и жизни. — Солдат раненый, без крови против мороза ему не выстоять.

— Скажи, пусть угля несут, — сурово проговорил Воинов хриплым, севшим голосом. — Хоть в тепле помру.

Заботкин подскочил к Воинову и ударил его по лицу так, что тяжелая голова мотнулась, как неживая; ударил и уставился в его зрачки: что покажут — бунт, ненависть или страх и боль. Смотрел и не углядел ничего нового, то же спокойствие, достоинство, ту же упрямую, тупую, на взгляд Заботкина, погруженность в себя.

— Не верю я тебе, сволочь! — сказал Заботкин.

— Нынче никому верить нельзя, — согласился Воинов. — Ты мне не верь, не верь, пока жив, а помру — помолишься за меня, Ты ж не нехристь, в бога, поди, веруешь?

— Как разговариваешь с офицером, скотина! — Но чья-то отчаянная рука задержала кулак Заботкина. Обернулся и увидел укоризненные глаза торгового агента, подрядчика с воспаленными веками на светлом, благородного овала, лице. — Прочь!

— Мне вчуже больно, господин офицер, — сказал Бабушкин. — Уж лучше меня ударьте, это бог простит.

— В Харбине нас так обучили, ваше превосходительство, — снова подал голос Воинов. — Как офицер к солдату, так и солдат к офицеру, чтоб всему народу поровну, как государь пожелал.

Тревога Бабушкина, что собьются с роли, миновала. Дело запуталось, следствие потребовало бы не дней —