Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

в Иркутске. — У него складывался план, кажется, единственно возможный и не жертвенный. — Посадил, а кто вы — не знаю. Ехали — помалкивали. Чужие, о чем нам толковать: каждый при своем.

— Мысовским нельзя не знать друг друга, — заметил Бабушкин. — Эшелон идет в Мысовую. Лучше сказать, что собрались артелью за мукой в Иркутск. А мы с Бялых сели в Верхнеудинске, слышишь, Бялых? Сели независимо друг от друга. Ты ездил к брату, к родне, как тебе удобнее. А я по делам в Читу, на обратном пути застрял в Верхнеудинске.

Всё обсудили, и Бабушкин поднялся, заколотил кулаком в дверь. Отозвались не сразу, и он запомнил это: часовой не стоит под дверью, уходит из холодного коридора в служебное купе. Бабушкин потребовал офицера, колотил все сильнее кулаком и каблуками, пока один из солдат не пошел за начальством.

— Чего спешишь? — поразился Воинов. — Успеем наглядеться.

— Невиновный не станет покорно замерзать. Лучше так: их взять врасплох.

Пришли трое: подпоручик в лейб-гвардейском мундире Петербургского полка — он и брал их в теплушке, подполковник в драгунской шинели, наброшенной на плечи, и полковник, в котором вкусивший солдатчины Воинов определил военного юриста высокого ранга.

— Посветите, Писаренко! — приказал драгун, и подпоручик поднял над головой зажженный фонарь. — Кто стучал? Разумеется, все разом стучали. Все за одного, один за всех!

— Стучал я один, — возразил Бабушкин. — И полагаю, против их желания.

— Изволь, говори.

Подполковник взял из рук Писаренко фонарь и в упор светил на Бабушкина, смотрел, не угадывая, какого сословия перед ним человек. Лицо с чертами благородства, складная речь, в распахе полушубка белый воротничок, а лоб, щека и висок в угольной пыли.

— Я требую вежливого со мной обращения.

— Послушайте, Энгельке! — Подполковник словно обрадовался претензии арестованного. — Вы чертыхались, что вас тащат среди ночи к подонкам общества, а тут, оказывается, сошлись благородные личности! — Легкого тона хватило ненадолго; он спросил с угрозой: — Кочегар?

— Посторонний пассажир. Торговый агент.

— Зачем был на паровозе?

Откуда подполковник знает, ведь взяли его в теппушке?

— В Танхое сбежал кочегар, почему-то побоялся дальше ехать. — В словах Бабушкина не было горячности самооправдания, только усталость, унылость даже, — объяснять все это, само собой разумеющееся. — Пришлось в очередь помогать машинисту.

— Еще кто-нибудь успел покочегарить?

— До Утулика — этот господин. — Бабушкин показал на Клюшникова. — А в Утулике я сменил.

— Но у него рожа чистая, а у тебя в угле!

— На полу довелось лежать: из пулемета стреляли, раздумывать не пришлось.

— Почему на паровоз пошли вы, а не другой? — У полковника Энгельке голос не уличающий, а любопытствующий, озабоченный необходимостью не верить, доискиваться истины. — Кто определял это?

— Уголь ворочать охотников мало, а я вызвался. Меня чужие личности тяготят, — признался Бабушкин. — Не в поле ведь, где и разойтись можно. В теплушке тоскливо.

— А все они? — быстро спросил подполковник.

— Трое на Мысовой подсели, будто бы служат там. Нынче нужда кого хочешь за хлебушком погонит. Юноша вот со мной вместе в вагон постучался, в Верхнеудинске. Юноша хороший... — заметил Бабушкин, озадачивая офицеров неуместной грустью.

— А я хозяин, ваше превосходительство! Один я хозяин, а встать не могу. Убили вы меня. В кого-то метили, а меня убили!

Подполковник снова отнял у Писаренко фонарь и посветил: запрокинув голову и вжимаясь теменем в дощатую перегородку, сидел солдат. Нога в сапоге елозила по полу, а разутая, опухшая, будто примерзла к нему.

— Поднять! — приказал подполковник.

Казаки подняли Воинова. Натуральный солдат, кряжистый, с окопной, до сроков, сединой в бороде, с неверящим взглядом налившихся ржавой кровью, глаз. Сапог на нем солдатский, и шинель, и шапка, упавшая на пол, только что без погонов.

— Как звать? Какого полка, какой роты?

Воинов назвал полк и полкового, и свою роту, не опасаясь, что явившийся из России драгун уличит его, что полк нерегулярный и распущен по домам.

— Почему в одном сапоге?

— У меня погон оборван, а ты про сапог... — Он умно и храбро, вызывающе даже, шел навстречу беде.

— Я требую дров, дров и огня! — крикнул Бабушкин, чтобы ярость подполковника не сошлась на одном Воинове. — Надо протопить, у солдата обморожена ступня.

— Ты как со мной разговариваешь, подлец! — Подполковник замахнулся на Воинова.

— Бить будешь! — скучно заметил Воинов. — Прежде убили, а теперь бить? — Он усмехнулся, со стоном, с новым клокотанием в груди. — Везли нас на японца, я думал, с Георгиевским крестом домой вернусь. Не привелось, без креста грудь, но и сам не под крестом, жив остался, только ноги испортил. А нынче подполковник Коршунов снова Георгия посулил: довезем, мол, винтовки и пулеметы в Сибирь, и каждому награда...

Воинов поведал о том, как транспорт оружия был захвачен на станции Карымской, как в Чите поручик Севастьянов и четверо солдат, сговорив машиниста, увели паровоз и три вагона, как они гнали к Байкалу и за Байкал, прослышав о бароне и рассчитывая встретиться с ним в Иркутске. В Петровском заводе поручик пошел на станцию требовать воды и угля, и там в перестрелке убили его и трех солдат, но машинист изловчился, увел состав за стрелки и доехал до Верхнеудинска. Перед этой станцией солдату пришлось снять погоны: не тягаться же одному с бандами смутьянов. Выбросил погоны на ходу, и напрасно, Верхнеудинск оказался мирнее других, снабдил углем, а чтобы не ехать одному, солдат пустил в теплушку приказчика и слесаря из Слюдянки. На Мысовой сели еще трое, люди хорошие, незлобивые, так бы и ехали до Иркутска, но на Слюдянке из пулемета ударили. У него и мысли другой не было, что забастовщики бьют, опять зарятся на чужое; и машинист, видно, подумал — смутьяны, уйти хотел напролом, а не ушел...

— Как же так! — возмутился подполковник. — Кругом солдаты, казаки бегут, а вы нас за бунтовщиков принимаете.

— Мало ли здесь казаков и солдат за красным флагом бегут! — посетовал Бабушкин. — Тут и обмануться недолго.

— Ты