Дочь Востока. Автобиография. - Беназир Бхутто

Через несколько дней по прибытии в Лондон в квартире тети Бехджат раздался неожиданный звонок. Питер Гэлб-райт прибыл из Карачи и приглашал меня на ланч, передала мне тетушка. Тогда я еще не знала о роли, которую он сыграл в моем освобождении, и просто обрадовалась встрече со старым другом. Набравшись храбрости, я нырнула в такси и направилась к отелю «Риц».

Рассказывает Питер Гэлбрайт.

Набирая номер ее квартиры, я не ощущал уверенности. Ситуация не вполне обычная: мы не виделись семь лет, и судьбы наши развивались весьма по-разному, ее жизнь осложнялась невзгодами, выпавшими на долю ее страны. Поэтому я нервничал, поджидая ее в холле отеля, наблюдая за народом, подтягивавшимся к чаю.

Против ожидания, она выглядела прекрасно. Мы уселись за столик. Я не анализировал, соответствовала ли она моим представлениям о ней, но, несомненно, она сильно изменилась. Она и ранее была весьма уверенной в себе особой, но теперь эта уверенность выражалась как-то естественнее и свободнее, чем в Оксфорде в 1977 году. Она и тогда отличалась привлекательной внешностью, но сейчас просто поражала эффектностью облика. Как и сосредоточенностью. Ни малейшего оттенка какого-нибудь «ах, даже не верится, что все это со мной случилось!». Любую тему она схватывала на лету. Я проинформировал ее о вашингтонских событиях, сообщил об усилиях сенаторов,  в первую очередь Пелла. Рассказал также о том, чем занимаются наши общие друзья, показал фото своего сына.

Провожая ее после ланча домой, я по-дружески посоветовал ей оставить опасную жизнь политика. «В Пакистане тебя могут не только арестовать, но и уничтожить, — сказал я ей. — Почему бы тебе не переехать в Америку, не заняться личной жизнью? Скажем, в качестве научного сотрудника международного центра в Гарварде».

«Мне было бы очень интересно изучить то, что другие написали о годах Бхутто, и о военном положении в Пакистане, — ответила она мне. — Но я слишком многим обязана партии. С точки зрения политической прагматики мне полезнее остаться здесь, где сосредоточено множество пакистанцев».

Мое предложение прибыть в Америку с рабочим визитом ее, однако, привлекло. Она понимала, что возбужденное таким образом внимание к судьбе политических заключенных Пакистана облегчит их положение. Но при всех этих соображениях нельзя было не учитывать состояния ее уха. Я постоянно о нем забывал, то и дело обращаясь к ней с «глухой» стороны.

Микрохирургическая операция на ухе состоялась в последнюю неделю января и заняла пять часов. Когда я очнулась после наркоза в университетской клинике, мой хирург, доктор Грэхем, тут же потребовал:

— Улыбнитесь.

Я подумала, что он хочет меня подбодрить и послушно, хотя и несколько сонно, улыбнулась. Он вручил мне стаканчик фруктового сока.

—Как на вкус?

—Прекрасно, — улыбнулась я уже увереннее.

Он тут же сделал соответствующие пометки в моей истории болезни.

— Вы хорошо перенесли операцию, — улыбнулся наконец и он. — Лицевые нервы левой стороны не повреждены и вкусовые ощущения не утрачены.

Выздоровление на квартире матери в живописной зеленой зоне Колинхэм-Гарденз протекало медленно. Неделями я пластом лежала в постели, не в состоянии высидеть даже в течение десяти минут: голова гудела, одолевали головокружение и тошнота. Когда наконец вернулась способность сидеть, невозможно было наклонить голову, чтобы читать или писать; гул в голове возникал вновь, казалось, что череп вот-вот взорвется.

— Такая реакция тоже встречается, — констатировал врач при проверочных осмотрах.

И он огорошил меня сообщением, что, возможно, потребуется еще одна операция через срок от девяти месяцев до года. От девяти месяцев до года... Я не собиралась оставаться в Лондоне так долго, и уже планировала возвращение в Пакистан, вызывая оживленную реакцию матери, тетушки Бахджат, Санни и Ясмин, в один голос уговаривавших меня остаться в Европе.

—Оторвись от политики, поживи со мной, — настаивала мать. — В следующий раз Зия упечет тебя так, что живой не выйдешь.

—Даже находясь в тюрьме, я оказываю давление на режим,

—Кто тебе мешает оказывать давление отсюда? — возражали мне. Решающим аргументом в пользу их соображений оказалось сообщение врача о повторной операции, но колебаний не устранили. Девять месяцев... Как лучше с пользой провести это время?

Я решила организовать международную кампанию, чтобы разоблачить жестокости режима в отношении сорока тысяч политических противников, удерживаемых в тюрьмах Пакистана. Страна получала помощь из Западной Европы и США, но мало кто в западных демократиях обращал внимание на нарушения прав человека в Пакистане. Как заметная фигура и только что вырвавшийся на волю политический узник, я могла обратить внимание на безобразия, творимые военным режимом. Может быть, тогда демократические страны смогут использовать финансовые рычаги, чтобы остановить произвольные аресты, удержание людей в неволе годами без предъявления обвинений, казни людей, виноватых лишь в том, что они политические противники режима.

В Равалпинди как раз готовился процесс против восемнадцати политических заключенных, обвиняемых в заговоре с целью свержения правительства. Еще пятьдесят четыре человека содержались в тюрьме Кот-Лахпат в Лахоре; их обвиняли в заговорах, подстрекательстве и сотрудничестве с группой аль-Зульфикар. Член ПНП, профсоюзный лидер металлургического комбината в Карачи Насер Балуч с четырьмя товарищами подлежали суду военного суда в Карачи за участие в угоне. Эти насквозь фальшивые обвинения влекли за собой смертную казнь. Как всегда в случае военного «правосудия», мало кто в Пакистане и за его пределами знал, что идут или готовятся эти процессы, в чем суть обвинения и какие улики обличают обвиняемых.

Об аресте Насера Балуча я узнала в 1981 году от начальника суккурской тюрьмы. Два года потребовалось, чтобы довести дело Балуча и его товарищей до суда. Соответственно президентскому указу № 4, по которому обвиняемый считался виновным, если не доказано обратное, рассмотрение дела проводилось тайно, и я узнала детали, когда через сочувствующего надзирателя получила в тюрьме Карачи записку от Насера Балуча.

«Суд уже заготовил приговор, и нам пообещали, что скоро мы навсегда затихнем в могиле, — написал он мне в мае 1983 года. — Во время восьмичасового заседания мы не можем ничего записывать, нам не дают пить, не отпускают по естественным потребностям организма и не разрешают молиться. Когда наш защитник не мог явиться в суд, они продолжали рассмотрение, пометив, что для ведения процесса требуется присутствие обвинителя и подсудимых, а без адвоката можно обойтись». К февралю 1984 года процесс еще не довели до конца.