Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

новым и неожиданным поворотом его мысли, услыхал от него по поводу женитьбы одного из его учеников: «Какой молодец! (Его любимая поговорка.) Молодец, что женился. Женитьба — это цветение жизни. Цветок цветет, благоухает — это брачность цветка». Я понял в эти минуты, что с ним можно общаться годы, десятилетия и будешь знать лишь какую-то часть его мыслей и взглядов. Поразили меня эти слова именно от него. Я всегда думал, что некоторые сферы жизни, особенно личные, интимные, вне поля его зрения. Это было, конечно, неверно. Он был по-настоящему целомудрен, т. е. всякий шаг и всякую мысль осуществлял лишь постольку, поскольку она до конца, полностью могла быть оправдана. Для него невозможно было легко и поверхностно, мимоходом задевать какие-то ни было вопросы. Каждый вопрос, если он его касался, сразу получал в его мысли большую, глубокую перспективу.

Смерть его наступила для всех неожиданно. Недомогания, вызываемые слабым здоровьем, многими болезнями, были у него постоянными в течение многих лет. За последнее десятилетие он не раз вызывал гораздо большую тревогу, чем в декабре прошлого года, когда многие из его друзей видели его в последний раз.

Поразительно чистый и успокоенный, но сохранивший почти без изменений свой облик, лежал он на своем смертном одре. Тихо и спокойно все было вокруг него, несмотря на глубокую скорбь и страшную боль потери.

Тот строй жизни — строй внутренней сосредоточенности на главном, который подчинил себе не только его личный ежедневный уклад, но и уклад его близких, продолжал господствовать в доме, мягко, но властно сохраняя все в том же русле бег времени.

Пигарёв Кирилл Васильевич[458]

Памяти С. Н. Дурылина[459]

<…> Недостаток ряда литературоведческих работ, посвященных драматургии, Сергей Николаевич видел именно в том, что авторы этих работ не всегда уделяют должное внимание сценической истории литературных произведений. Между тем всякое драматургическое произведение пишется прежде всего для сцены.

От Сергея Николаевича как театроведа не могли укрыться малейшие ошибки, касающиеся сценической судьбы того или иного литературного произведения нашего классического репертуара. Однажды в комментарии к тексту одной пьесы я допустил фактическую неточность, связанную с ее постановкой на сцене. Сергей Николаевич с жаром выговаривал мне за этот промах, сказав при этом: «Театроведение мстит литературоведам за то, что они мало занимаются театром». <…>

Значение многих работ Сергея Николаевича — таких, например, как цикл статей «По мастерской Островского» или недавно напечатанная статья о «Плодах просвещения» Толстого, — заключается в том, что они представляют собою глубоко органический сплав литературоведческих и театроведческих знаний.

<…> Не так много у нас ученых, которые в то же время обладали бы писательским талантом, чьи произведения несли бы на себе печать ярко выраженного творческого почерка. <…> Вот таким ученым-литературоведом, ученым-искусствоведом, ученым-писателем, которому в высшей степени было присуще это «лица необщее выражение» (говоря словами Баратынского), у которого был свой, глубоко индивидуальный почерк, являлся Сергей Николаевич Дурылин. <…>

В каждом периоде развития нашей культуры, в каждом отдельном ее деятеле Сергей Николаевич умел определить его историческое значение и творческое своеобразие. Но были у него и любимые имена. Я, думаю, не ошибусь, если назову здесь Гоголя, Лермонтова, Островского, Щепкина, Ермолову, Нестерова. Возможно, что этот перечень не полон, но это те имена, к которым охотно обращался Сергей Николаевич в беседах со мною. И когда он говорил об Островском, Щепкине или Ермоловой, он часто называл их просто по имени и отчеству: «Александр Николаевич», «Михаил Семенович», «Мария Николаевна». И Сергей Николаевич имел право говорить о них так, не опасаясь того, что эта простота может показаться искусственной и претенциозной. Ибо он действительно знал их, изучил их, как никто…

Неудивительно, если в своей книге «Нестеров портретист», помимо верной и всесторонней оценки портретной живописи Нестерова, Сергей Николаевич мог дать живой образ этого замечательного художника, настолько живой, что для тех, кто имел возможность его знать и встречаться с ним, он выступает со страниц книги Дурылина со всеми характерными своими жестами, мимикой своего на редкость выразительного лица и интонациями голоса. Сам Сергей Николаевич был близким другом Нестерова, пользовался его полным доверием, был посвящен во многие его творческие замыслы. <…>

Я, к сожалению, не принадлежу к числу тех счастливцев, которые видели на сцене великую русскую артистку Марию Николаевну Ермолову. Но когда я читал книгу о ней Сергея Николаевича, то порою ощущал себя не читателем, а зрителем. С такой полнотой и проникновенностью, путем привлечения огромного свода живых свидетельств очевидцев, посредством <…> интуиции биографа и знатока театра, воссозданы — буквально воссозданы — перед нашими взорами гениальные выступления Ермоловой.

Это мастерство воспроизведения живых образов в особенности заслуживает внимания в таких работах Сергея Николаевича, которые написаны, казалось бы, на сравнительно далекие для него темы.

Недавно, просматривая один из томов превосходного советского издания «Литературное наследство», я напал на статью Сергея Николаевича Дурылина «Г-жа де Сталь и ее русские отношения» и, должен сказать, не мог оторваться от книги, пока не дочитал эту статью до конца.

Посвященная одному из наименее разработанных вопросов в биографии французской писательницы, статья Сергея Николаевича открывается главой, описывающей ее пребывание в Вене в 1808 году. Дурылин с подлинным искусством воссоздает политическую и общественную атмосферу, царившую тогда в этой столице недавно еще великой державы, теперь ослабленной и униженной Наполеоном. Можно ручаться, что на месте Сергея Николаевича большая часть наших литературоведов ограничилась бы сухой исторической справкой, долженствующей дать читателю необходимый «исторический фон». Но Сергей Николаевич поступает иначе. Я не могу отказать себе в удовольствии привести здесь первые строки его статьи:

«Говоря однажды об Австрии, продолжавшей возглавлять в ХVIII веке средневековую Священную Римскую империю <…> Вольтер язвительно спросил: „Почему Священная? Почему Империя? Почему Римская?“ Словно в ответ Вольтеру, Наполеон вычеркнул после Аустерлицкого погрома это тысячелетнее название из списка государств Европы, оставив разгромленную им Австрию почти в полном бессилии от нанесенного ей позора и разорения» (Литературное наследство. Т. 33 и 34. С. 215).

Такой подлинно художественный приступ к дальнейшему исследованию захватывает читателя, а все последующее изложение в полной мере оправдывает его ожидания. Острые портретные зарисовки исторических и литературных деятелей, тонкость в осмыслении даже незначительных на первый взгляд архивных документов, отточенность стиля делают, как мне представляется, этот литературный этюд одной из блестящих работ Сергея Николаевича. <…>

Сергей Николаевич Дурылин оставил обширное литературное наследие. Далеко не все из написанного им напечатано. В его архиве остался ряд больших, готовых к печати трудов. Такова, например, книга «Художники живого слова», состоящая из нескольких