Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В последние годы Сергей Николаевич часто прихварывал. Что хворь эта была серьезная — он сознавал. Помню, незадолго до его кончины мы говорили об одном общем знакомом, которого поразил инфаркт, и Сергей Николаевич очень просто и спокойно сказал: «Да и мы с тобой его не минуем». Но эти недомогания не прекращали его литературную и лекторскую работу. <…> К Сергею Николаевичу с полной справедливостью можно применить слова поэта:
Изнемогающий, больной,
Души ты не утратил силу,
И жизни мутною волной
Ты чистым унесен в могилу[456].
Секция литературы и искусства Дома ученых имеет особые причины скорбеть о кончине Сергея Николаевича. Кроме общего чувства скорби об этом превосходном человеке и превосходном знатоке истории русского театра и русского искусства вообще, Секция потеряла в нем своего друга. Не было случая, когда у нас проводились вечера, посвященные памяти того или другого артиста или драматического писателя, не было случая, чтобы Сергей Николаевич не участвовал в этом вечере и не оживлял бы его своим метким, из самой глубины души выходящим, словом.
Скорбит об утрате Сергея Николаевича также и Музей Льва Николаевича Толстого, который имел честь опубликовать на страницах своих изданий его превосходные работы.
[На панихиде по С. Н. Дурылину 17 декабря 1954 года в ВТО Николай Николаевич Гусев, друживший с Сергеем Николаевичем более 50 лет (с 1903 года), сказал: ] «Сергей Николаевич сумел прожить жизнь без единого нравственного пятна».
Сабуров Андрей Александрович[457]
Сергей Николаевич был человеком необыкновенной конкретности мышления. Этим определялся и его человеческий облик, и научный метод. Никогда не забуду, какое значение имели для меня те библиографические и текстологические запросы, с которыми он обращался ко мне, наряду с рядом своих друзей, во время своей работы по Гёте. Будучи вне Москвы, не имея под руками научной библиотеки, он составил труд, которому предстояло стать новым словом о Гёте — о писателе, которому посвящены тысячи работ, сотни обстоятельных монографий. Это стало возможным для него потому, что он никогда не искал вслепую. Он всегда знал — где, что он может найти, перед ним как бы открыты были страницы русских журналов 19-го века. Он называл журнал, год, номер, с определенным указанием, что следует искать, и просил сообщить точный текст, ту или иную справку. Впоследствии, когда мне приходилось обращаться к нему с вопросом, который не удавалось решить иным путем, он доставал с полки, с заднего ряда, какой-нибудь справочник, какую-нибудь книгу, о которой в голову не приходило подумать, и безошибочно находил ответ на неразрешенный вопрос.
Тут дело не только в памяти, память у него была изумительная, но памятью обладают не так уж мало людей. Сергей Николаевич был человеком поразительной активности интеллекта, мужественной сосредоточенности на главном. Имея широкие людские связи, он внутренне никогда не разбрасывался. У него был твердый и постоянный стержень мысли и душевной направленности, вокруг которого организовывались все факты его личной жизни и умственной деятельности. У него не было душевного простоя, моментов инертности. Его творческая работа развивалась не вспышками, за которыми у многих талантливых людей наступают периоды или моменты депрессии: его мысль постоянно горела ярким и ровным светом, не обжигая и не ослепляя, но согревая и освещая все вокруг. Каждый день и час его был плодотворен, являясь шагом вперед; он всегда накапливал те ценности знания, которым была посвящена его жизнь.
Поэтому круг его знаний был необычайно обширен. Едва ли можно найти человека таких всесторонних и конкретных познаний в области литературы и смежных наук. <…>
Я не знаю никого, кто так бы любил жизнь, так бы лелеял в своей душе все живое — человека, явления, факты, как он. Каждый факт в его восприятии и передаче играл, как самоцветный камень. Он понимал жизненную значительность каждого факта, поэтому факт сохранял в его сознании свою конкретность и закреплялся на определенном месте. <…>
Все, что проходило через его сознание, он хранил бережно и любовно. «А это ты мне подарил, когда был мальчиком!» — говаривал он, внезапно вынимая из стола или с полки какую-нибудь безделушку. Все всегда было у него под руками, в обороте, никогда не заваливалось в хламе разных вещей и мыслей. Каждый предмет был для него насыщен смыслом, был знáком отношений между людьми. То, что создано человеком в большом и малом плане, подлежало в его глазах бережному хранению. Человек ничего не должен бросать, но все сохранять, всему находить свое место. Все ценное, что он знает, записывать, постепенно вводить в определенные формы.
Сергей Николаевич очень ценил мемуары — и сам писал воспоминания, и уговаривал других писать. «Пиши, пиши о нем, — говорил он в связи с кончиной одного общего знакомого, видного деятеля культуры, — записывай, а то забудется, пропадет, а ведь каждый может о нем сказать, чего другой не знает или не понимает, как надо». <…>
Любовь к жизни сочеталась у Сергея Николаевича с любовью к сказке. Он был редким знатоком русских народных обычаев. Зимой, во время елки, он особенно любил рассказывать сказки. Нередко он импровизировал, и, как всегда, совершенно неожиданно. «Ах ты, моя милая, — говорил он кошке, вскочившей к нему на колени во время вечернего чая. — Кошки мудры, — продолжал он совершенно серьезно, гладя на меня через очки. — Она родом из Египта. Вот видишь, какая она спокойная. Она мудрая. Она знает многое, чего мы с тобой не знаем». <…>
Сказка для него была одним из результатов горячей любви к жизни, к человеку, природе, животным. Перед ним как бы раздвигались границы сегодняшнего дня, гаммой новых красок озарялась действительность, раскрывала свои потенции, но она никогда не противостояла действительности, не уводила от нее. Человек строгой правды и требовательного разума, Сергей Николаевич любил сказку, вырастающую из жизни и связанную с ней.
Многие годы своей юности он был одинок, многие смотрели на него как на безнадежного холостяка, как на человека в какой-то мере оторванного от жизни, не выходящего из круга интеллектуальных интересов. Как же я был поражен однажды, когда, как всегда несколько ослепленный
