Молодой Бояркин - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
С утра бригада долбила мерзлую землю внутри кормоцеха. Удары звонко отдавались
под высокими серыми сводами с яркими щелями в небо и очень глухо в головах – тяжелых от
перегоревшей водки. Все часто отдыхали, без конца курили, мечтая об обеде, когда можно
будет "просветлить" головы.
Кормоцех строился полгода и представлял собой холодную железобетонную коробку.
Там, где стандартных плит не хватало или они почему-то не подходили, была сделана кладка
красным кирпичом, Предстояло еще разделить эту коробку стенами на отсеки, а отсеки
начинить оборудованием, которое уже завозилось и вместе с которым в Плетневку приехала
бригада монтажников. Из строителей, начинающих стройку, осталось восемь человек. Сразу
после нулевого цикла, то есть после фундамента, заработок упал, и рабочие разбежались.
Остался Алексей Федоров, прикомандированный с нефтекомбината на первой неделе
строительства, остались те, чья зарплата все равно шла в основном на выпивку, остались
сидящие по разным причинам "на крючке" у начальства.
Рядом с Николаем работал Санька – высокий, курчавый парень, который гордился
какой-то особой "закалкой" и потому был без шапки, а жгучий холодный лом сжимал голыми
пальцами, задубевшими до бордового оттенка. У Саньки было длинное, круглое туловище,
одинаково широкое, что в пояснице, что в плечах, большой рот с крупными, как фасоль,
зубами. Со вчерашнего вечера он запомнился странным хохотом, для которого даже бычьих
легких было, наверное, маловато. Этот хохот существовал в нем как бы сам по себе, как
какой-то особый, по необходимости включаемый шумовой режим, потому что сегодня
Санька разговаривал тихо, вполне по-человечески. Впрочем, сегодня-то ему было даже не до
улыбки, потому что любое движение на лице тут же отдавалось в больной голове.
Землю разбрасывали в ямы и впадины, а если она оказывалась выше определенной
метки, начертанной на стене и колоннах, то ее выкидывали наружу, для чего пришлось
выставить рамы, сломав две стеклины. Санька пояснил, что весь кормоцех строится на
привозной земле и что сейчас ее надо спланировать, а потом залить бетоном.
– Но ведь через неделю земля отойдет, и ее не надо будет долбить, – сказал Николай. –
Выгоднее было бы заняться пока чем-то другим. К тому же, если земля привозная, то она и
так осядет, когда оттает. Что же, ее тогда придется бросать назад?
– Да копай ты, – сказал Санька, которому было легче долбить здоровыми руками, чем
думать больной головой.
– Но это же бессмысленно!
– А иди вон бригадиру Дженьке скажи.
Николай сказал. Бригадир был еще в худшем виде, чем тогда в управлении.
– Д-да копай ты, – сморщившись, выдавил он, – д-прораб приказал.
– А Федоров где? – спросил разозленный Николай у Саньки.
– Домой уехал. В выходные он здесь сторожил. Стену вон клал.
Николай тоже решил плюнуть на смысл и просто попытаться работой, движением
перемолоть в себе послепохмельную немочь.
Вчерашний день как бы отделил одну его жизнь от другой. Теперь, не видя примет,
связанных с Наденькой, он почувствовал себя свободным полностью. Вспомнилась почему-
то одна из самых ласковых женщин, которые были у него до жены, Николай пытался думать
о чем-нибудь другом, но скоро снова возвращался к этому. "Если бы каждому человеку так же
назойливо лезло в голову что-нибудь путное, – подумал он, – то человечество давно 6ы уже с
зонтиком разгуливало по другим планетам…" Это умозаключение успокоило его, и он
отдался на милость навязчивым фантазиям.
Саньку заразило настроение Бояркина. Работа всегда захватывала его как возможность
двигаться и ощущать себя здоровым. Служил он в стройбате и любил прихвастнуть, как там
вкалывали. Но настоящее опьянение работой приходило к нему не часто – для этого
требовалось, чтобы кто-нибудь рядом хорошо работал. Тогда вся его мышечная система,
освобождаясь от пут медлительности и лени, приходила в восторженное состояние. Так они
и работали, остервеняясь, если лом соскальзывал с мерзлого комка или лопата с первого или
со второго тычка не захватывала крепкую землю (в эти моменты им казалось, что они
отстают друг от друга).
Разгоряченный Бояркин не сразу осознал, что кто-то стоит в стороне и наблюдает за
ним. Сначала заметил что-то боковым зрением и, чуть повернувшись, увидел невысокого
человека, которого, словно в кино с проскочившим кадром, беззвучно переставили откуда-то
с другого места. Его нос, глаза, губы были сосредоточены в центре лица и почти мешали друг
другу. Вокруг этого скопления находились пухлые щеки, плоский лоб и большой мягкий
подбородок. Понятно, что такая диспозиция не могла не придавать лицу устойчивого кислого
выражения. Человек был упакован в толстую фуфайку защитного цвета. Опустив тяжелую
голову, он некоторое время неодобрительно, как на какую-то забаву, смотрел на работу
молодых и провожал взглядом полет земли.
– Бросайте туда, – вдруг повелительно сказал человек, указывая на метр в сторону.
– Значит, туда надо, а сюда не надо? – спросил Бояркин, уязвленный подсказкой в
простом деле.
– Да, бросайте не сюда, а туда.
– А сюда уже не надо?
– Не надо.
– А туда надо?
– А туда надо, – спокойно ответил тот.
Бояркин не нашел, что еще спросить, а человек уже повернулся, руки в рукавицах
заложил за спину и пошел к выходу.
– Это Пингвин, – сказал Санька, – гипнотизер. Как появится, так всех на сон тянет, и
работать неохота. Вон наши уже снова сели.
– У него что, фамилия такая?
– Нет, это я его Пингвином зову. А так-то он Пингин Игорь Тарасович. Наш прораб.
Не пьет. Наверное, больной… Ой, – захохотал вдруг Санька, но осторожно, не опасно для
своей головы. – Ты не представляешь, как он тут появился!
И Санька, вытрясая сигарету из смятой пачки, присел на корточки.
То, как впервые Игорь Тарасович приехал на стройку, было в бригаде свежей
побасенкой, потому что случилось это с неделю назад. Всю жизнь до недавнего времени
Пингин проработал в управлении треста, но, мечтая получить пенсию побольше, надумал
перейти на более оплачиваемую должность. Это была его единственная инициатива. Вообще
же Игорь Тарасович как родился когда-то не по своей инициативе, так и прожал жить. Он
только держал голову так, чтобы захлебнуться в реке жизни, а уж куда несет и что вытворяет
с ним эта река, ему было все равно. Очень скоро и очень ненадолго Пингина занесло в
спокойный заливчик трестовского кабинета, забитого чертежами, и вот, выгребая на
стремнину, Игорь Тарасович знал, что в награду за это его скоро занесет в еще более
цветущий затон пенсии. А дальше… Пенсия предполагалась вечной. Впрочем, сам ли он
выгребал? Инициатива ли это
