Песнь копья (СИ) - Крымов Илья Олегович

— Что предпочитали? — Кельвин прислонился плечом к осветительному столбу, сложил руки на груди.

— Всё, что пенится, и горит, — мечтательно произнёс Хиас.

— А при чём здесь горох?

Он хмыкнул:

— Выпивка была моим счастьем, господин Сирли, но горох — моим призванием.

Наёмник удостоился хитрого взгляда исподтишка

— Я был садовником, господин Сирли, — пояснил звездолобый, — растил для братьев фрукты и овощи, создавал огромные компостные кучи, дышавшие жаром, боролся с тлёй, листовёрткой, иными вредителями, полол грядки, таскал вёдра с водой день за днём. Но особенно мне удавался горох! Я выводил новые сорта, — огромные стручки, крупные горошины, сладкие как мёд. Горох, а не служение Элрогу был моим призванием до сорока лет.

— Что за чушь? — скривился Кельвин, не веря ни единому слову.

— Клянусь душой, — коснулся лба Хиас. — Братья подобрали меня голодным сиротой в восемь лет, обучили, воспитали, а потом взяли к себе. Я принял обритие в пятнадцать. Сначала я верил жарко, пламенно, как положено неофиту, однако время шло, а Он никак не желал обращать на меня внимание. Я был недостоин, понимаете?

Нахлынувшая волна ледяного ветра не дала ответить сразу, она принесла жёлтые в свете ламп снежинки, которых становилось больше на глазах. Пошёл сильный снег.

— Быть недостойным — это основополагающая часть моей родной культуры, — тихо сказал Кельвин. — Самоуничижение и превознесение господ — удел марочных простолюдинов. Но я от этого отошёл.

— А мне не удалось. Может от любви к кувшинчику, может просто потому, что я смертный и слабый человек, но со временем пламень моей веры приугас, стал тлеть.

Пьяный, но осознанный взгляд монаха лёг на воду, подёрнутую ледком. Снег усиливался.

— Я жил при монастыре, который много веков понемногу разрушался, ибо братьев оставалось всё меньше. Мы были последними, все другие монастыри пришли в упадок и исчезли, а ведь следить за небом завещал нам Сарос Гроган. Это он разделил клир на жречество и монашество, это он отправил жрецов проповедовать, а монахам приказал жить уединённо и посвящать все силы наблюдению за небесами. Он знал, говорю вам.

Кельвин задрал голову, но облака, сыпавшие снегом, не дали разглядеть красного червя кометы.

— Она появилась девятнадцать лет назад.

— В год одна тысяча шестьсот тридцать первый Этой Эпохи, — кивнул Хиас и выпил ещё. — Я помню тот летний день, жаркий он выдался, к вечеру стало совсем душно. С самого утра я трудился на грядках, предвкушая, как на закате смогу отдохнуть, — маленький бочонок дожидался в старом колодце, полнёхонький, холодный. Пиво было густым и сытным, оно залило мою внутреннюю пустоту, ласково убаюкало близ грядок. Я был доволен, а земля — тепла…

Кельвин помнил, что ещё произошло девятнадцать лет назад в день, когда на небе появилась комета. В его жизни было очень много событий, любое из которых само по себе украсило бы существование простого смертного, но тот день запомнил весь мир.

— Я проснулся от холода, — вспоминал Хиас будто завороженно, — дрожа всем телом, зуб на зуб не попадал. Было намного холоднее, чем сейчас здесь, шёл снег, всё вокруг кроме места, на котором я лежал, покрывала изморось. Мои грядки, мой инструмент, сарайчик, где я спал обычно, всё подёрнулось белизной. В небе раздавалась какая-то безумная какофония, я подумал, что перепил, но потом присмотрелся, попытался понять… кавалькада ужасных всадников скакала по черноте меж звёзд. Они трубили в роги, выли и кричали, подгоняли своих жутких скакунов и демонов, что были им за псов.

«Дикий Гон, — подумал Кельвин, — ну разумеется».

— Я оцепенел от страха, — шептал божий человек, забыв, казалось, и о наёмнике, и о том, где находился, — только скулил сквозь сжатые зубы и плакал потому что видел, как они опустились на землю и промчались мимо меня. Первым скакал на вороном коне скелет, чей голый череп украшала древняя корона. За ним следовал могучий витязь на рыжем коне в латах, покрытых свежей кровью, словно освежёванный человек; он держал над главой красный стяг и хохотал. За ним на белорождённом коне ехал тощий всадник в сером же рубище и с глазами такими голодными, что они пожирали мир; его длинная коса секла плоды трудов моих и те превращались в прах. Последним скакал на пегом скакуне кто-то, с ног до головы укутанный в белоснежный саван и мне удалось увидеть только торбу, свисавшую с луки его седла. А кроме них были многие другие всадники, ужасные всякий по-своему, но только первых четверых я запомнил в тот час белого хлада и смертного ужаса. Тогда-то моё сердце и разорвалось.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Кельвин облизал пересохшие на морозе губы, вспоминая копии старинных рукописей, которыми полнилась библиотека главного оплота Безумной Галантереи. Даже его порой заносило туда следом за неугомонной волшебницей Шираэн.

— Король, — имена им, — Завоеватель; Жнец, что скачет впереди, и Сеятель — за ним. В разные времена и у разных народов прозвища давались другие, но символы оставались неизменными: корона, знамя, коса, сума. Предводители Дикой Охоты: Хаос, Война, Голод и Мор.

Одноглазый наёмник мог лишь догадываться, услышал ли Хиас сказанное. Вероятно, тот был не в себе.

— Судя по тому, что мы с вами ведём беседу, с сердцем всё-таки обошлось.

— Боль сильная и острая, — ответил Хиас, — я упал. Помню, как дрожала земля под лапами и копытами ужасных скакунов. Помню, как подумал, — умираю. Всё, меня не будет, а мир останется, даже не заметив. Какую жалкую жизнь я прожил, как бесполезен был для своего бога, как горько быть мной… скорее умереть, скорее исчезнуть, чтобы не испытывать больше этого стыда! И вот тогда Он снизошёл. До жалкого меня. За что?

— Может, у него был небольшой выбор.

— Возможно.

— Значит, вы умерли, Хиас? И тогда…?

— Элрог указал мне путь, — просто ответил здвездолобый, глотнув из кувшина и покачнувшись. — Берег озера, ночь, женщину, которой я должен буду служить. Девятнадцать долгих лет. С тех пор я жил только ради часа нашей встречи, работал, не покладая рук, собирал последователей, деньги, связи, учился сражаться и учил сражаться младших братьев. Я готов исполнить предназначение и жажду этого больше, чем моё слабое тело жаждет пива.

Пустой кувшин улетел в воду, Хиас вытер губы тыльной стороной ладони.

— Допущу, — Кельвин чуть изменил позу, — но причём здесь я? Не единоверец, незнакомец, никто вам.

— У Него на вас есть план. — Взгляд элрогианина, хотя и чуть замутнённый, выражал неподдельное, религиозное почтение. — Более важный, чем на меня, господин Сирли. Деталей не знаю, но знаю точно, что обязан помогать вам защищать матушку. Вы исключительный в своём роде, — безбожник, служащий высшей цели. Хотя мотивы ваши и не питаемы возвышенным чувством веры, возвышенное чувство любви…

— Поостерегитесь, — глухо проворчал наёмник. — Мои бока уже не ноют, и я могу предпринять вторую попытку проучить вас, сколь бы неуместным это ни было здесь и сейчас, сколь бы сильно это ни расстроило Верховную мать. Заготовил дымы, пророк?

В Хиасе ничто не изменилось, его взгляд был всё также прикован к суровому лицу Кельвина, монах не чувствовал угрозы и сам не желал ею казаться. По крайней мере эль смыл с элрогианина ложную, вечно спокойную и благожелательную личину, обнажил человека смятённого, но искреннего.

— Раз уж я нарушил обет трезвости, следует насладиться этим впрок. Присоединяйтесь, господин Сирли, победить кувшин-другой я ещё смогу, но навоевать двадцатилетнюю норму в одно горло не выйдет.

Совершенно твёрдой походкой он отправился обратно в тепло таверны. Наёмник помедлил, вдыхая ледяной воздух и следя за тем, как мир заволакивало снежной пеленой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— А какого, собственно, демона?

Перед тем как войти в «Под шевелящейся Плотвой», он расслышал отголосок далёкого воя, принесённый ветром.

///

Она летела над горами, раскинув крылья первородного пламени, свободная и счастливая. Летела там, где летали драконы — выше всего и вся. Самшит узнавала под собой долину реки Ступени Титана. Только никакой лестницы не было, вместо неё по дну ломаными изгибами текла река лавы. Берега чернели обсидианом, а леса давно отступили, оставив пепелища.