Беглая - Лика Семенова

не открывались передо мной. Я растерянно толкнула тяжелую створу, но она не поддалась. Толкнула еще, но ворота были заперты.

Я подняла голову, пытаясь докричаться до истуканов:

— Откройте мне! Вы слышите? Откройте, прошу!

Створы не дрогнули.

Я снова стукнула, до разлившейся в кистях дребезжащей боли:

— Великие старейшины, прошу, впустите нас! Умоляю!

Они все же снизошли. Ворота громыхнули, впуская нас в темноту. Я решительно шла в зал «статуй», лишь оборачивалась время от времени, удостоверяясь, что Тарвина несут за мной. По мере моего продвижения огонь остервенело вспыхивал, вероятно, отображая ярость идолов, и становилось так светло, что слепило.

Я велела положить Тарвина на камни посреди зала. Асторцы чуть отошли, но, тут же, пропали в непроглядной тьме. Я сочла это добрым знаком. Остались лишь я и Тарвин. И истуканы…

Я вышла вперед, задрала голову:

— Великие старейшины, вы многое можете. Умертвить или воскресить, повернуть время, вернуть утраченное. Прошу вас, сотворите чудо, верните жизнь.

Истуканы молчали.

Меня охватывала нервная дрожь нетерпения. Я мучительно вглядывалась в каменные лица в вышине, пытаясь уловить хоть какое-то движение. Утекали минуты. Казалось, часы. Дни. Вместе с ними — надежда. Ответа не было.

Я подошла еще ближе:

— Прошу! Услышьте меня! Помогите. Верните его.

Наконец, раздалось знакомое дыхание. И голос из ниоткуда:

— Почему ты этого хочешь?

Вопрос поставил меня в тупик. Не все ли им равно? Какой ответ они хотят?

Я нервно облизала губы:

— Мой ребенок должен занять положение по праву рождения. Ему нужен отец.

«Статуи» снова невыносимо долго молчали. Наконец, выдохнули, и я почти уловила в их голосе сожаление:

— Тебе нужна власть…

Это предположение оскорбило меня. Внутри словно натянулась, зазвенела струна. Я сжала кулаки, понимая, что близка к истерике. Я так понадеялась на проклятых истуканов. Настолько поверила в их силу… потому что больше не во что верить.

Я покачала головой:

— Мне не нужна власть. Только что он спас мне жизнь. Этот удар предназначался мне. Тарвин не должен был умереть.

Снова молчание. Проклятое гулкое дыхание. И отвратительный ответ:

— Хочешь смыть с себя вину?

Я стояла в растерянности, не в силах понять, правдиво ли было это обвинение. Наконец, покачала головой, словно в каком-то трансе. Нет, меня это не заботило. Истуканам нужна была веская причина, но я не находила ее. У меня ее не было. Я понимала только одно: не хочу, чтобы он умирал. Я не хочу. Без всяких причин. Я чувствовала эту потерю каждой клеточкой своего тела. У меня было только одно объяснение.

Я подняла голову, стараясь заглянуть в лица идолов:

— Я люблю его и хочу, чтобы он жил. Слышите? Неужели этого мало?

Безмозглые истуканы снова молчали. Не раздавалось даже дыхания. Проклятые идолы «ушли», оставив меня без ответа. Оставив меня ни с чем. Огни в плошках затухали, погружая пространство в мерцающий полумрак. Я подошла к Тарвину, распростертому на камнях, опустилась рядом. Тронула его щеку, еще теплую. Отвела с лица блестящую прядь, казавшуюся в желтых отблесках огня зеленоватой. Он был спокойным, будто крепко спал. Дрожали тени от ресниц. Только теперь я заметила, что он один из асторцев был без кислородной маски…

Я часто смотрела на него спящего. Тогда, перед тем как Разум вывела меня. Смотрела, когда он сосредоточенно часами копался в фактурате. И будто замечала в нем что-то другое, но не могла это понять. Теперь понимала. Начинала различать того, кого увидела сегодня. Другого Тарвина, заключенного в непробиваемый асторский панцирь. Тарвина, которого можно любить. Которого знала так мало. О котором расскажу нашему малышу.

Беззвучные слезы снова потекли по моему лицу, но у меня не было сил утереть их. В груди скребло крюком. Я сидела в тишине, слушая едва уловимый треск огня. Это место утратило для меня сакральную силу. Истуканы были беспомощны. Ведь невозможность и бессилие всегда можно обернуть пафосным отказом. Проклятые идолы, годные лишь на то, чтобы кошмарить суеверных ганоров.

Я не сводила глаз с Тарвина. Асторцы едва ли дадут мне с ним попрощаться, когда мы выйдем отсюда. Я наклонилась, легко коснулась губами сомкнутых губ. Они все еще казались живыми, лишь недвижимыми. Снова тронула щеку, поправила прядь на лбу. Тени от ресниц трепыхались, словно глаза вот-вот распахнутся, но это была лишь жестокая игра света. Проклятые беспомощные идолы…

Я выпрямилась, сложила заледеневшие руки на коленях, прикрыла глаза, ощущая вокруг себя холодную пустоту. Я не хотела думать о том, что будет дальше. Только не сейчас. Понимала лишь одно — сейчас мне было больно, и я растворялась в этом чувстве. Стыло. Гулко. Пусто.

Нужно уходить…

Я неохотно открыла глаза, снова взглянула на Тарвина, поймала его взгляд. И сердце заколотилось, словно вот-вот оборвется. Меня ошпарило нервным жаром. Он смотрел на меня, и в необыкновенных глазах дрожали отблески огней. Я словно не видела, не осознавала. Я боялась шевельнуться, чтобы не разрушить морок, боялась поверить. Боялась дышать. Тарвин накрыл мою руку обжигающе горячей ладонью и молча поднес к губам. Смотрел на меня, не отрываясь. И в груди победно кольнуло благодарным благоговением: ганорские боги всемогущи.

Эпилог

Климнера подала драгоценности. Положила большой плоский футляр на туалетный столик. Ловко вдела в мои уши массивные серьги с голубыми бриллиантами. Мочки оттянуло непривычной тяжестью. Это были самые тяжелые серьги, которые я когда-либо носила. Искристые гроздья ложились на плечи, почти как уши ганорок. Когда она оденет на меня все, я прибавлю в весе несколько килограммов. Но этого требовал асторский этикет, и сегодня я не имела права им пренебречь. Слишком много глаз будут смотреть на меня. Я бросила в зеркало беглый взгляд и тут же опустила голову под тяжестью камней.

Климнера с беспокойством взглянула на меня:

— Что с вами, ваше высочество? Опять дурно?

Я поспешно покачала головой:

— Нет. Все в порядке.

Климнера поджала губы. Не поверила, но промолчала.

Климнера… Тарвин внял здравому смыслу, вопреки моим опасениям. Климнера ни в чем не была виновна. Ей предложили либо остаться при мне в качестве служанки, либо беспрепятственно уехать туда, куда она пожелает. Она выбрала первое, сказав, что теперь не представляет своей жизни где-то еще. Даже на Нагурнате. И теперь знакомая плоская шапочка украшала ее светловолосую голову.

Мне казалось, она сильно изменилась. Годы, проведенные в Чертогах, не могли пройти бесследно, пусть даже Климнера тогда не осознавала себя. Ее будто ополовинили. Я вспоминала, какой веселой и бойкой она была когда-то, какой смешливой, а теперь она порой пугала меня, все