Тоннель - Вагнер Яна

— Продались, суки, — сказал человек с разбитым лицом. — На своих с ружьями, вот, значит, как повернулось?

И хотя обвинение это звучало вполне справедливо, предстоящий разговор все-таки был важнее — дверь-то открылась, хотя могла и не открываться, и даже в задних рядах ощущалось, что воздух за нею другой. Настоящий и сладкий, как если бы ночью распахнулось окно в прокуренной комнате. Так что на грубого человека зашикали сразу со всех сторон, и он, помедлив, неохотно спрыгнул-таки с капота.

Однако невидимая чиновница этим не удовлетворилась.

— А теперь, — сказала она, — я попрошу всех отойти на десять шагов назад. Для вашей безопасности.

Сделать ровно десять шагов получилось не у всех, но передние ряды, потолкавшись, отступили как смогли, и пространство у Майбаха опустело — правда, не до конца. Там еще оставались трое: представительный батюшка с крестом, пухлый и довольно чумазый мальчик в инвалидной коляске и его круглолицая мамочка, которые чиновницу не послушались. Причем батюшка занят был тем, что промакивал лоб и щеки клетчатым платком и то ли вовсе приказа не слышал, то ли просто не полагал, что обязан ему последовать. Вид у батюшки был рассеянный. Зато мамочка, напротив, выглядела на редкость воинственно и с места не двигалась нарочно. Глаза у нее сверкали.

— На десять шагов! — лязгнуло из-за двери.

— А вы что, нас боитесь, что ли? — спросила мамочка, сжала ручки инвалидной коляски и нацелила ее прямо на вход, словно это был пулемет.

— Для вашей! Безопасности! — повторила дверь. — Раз!

— Ой, ну отойдите вы уже, господи! — вскричала хозяйка Лендровера.

— Два! Три!

На счете «четыре» из толпы выскочила румяная женщина из УАЗа Патриот, приобняла рассеянного батюшку за талию и повела, а скорей, потянула прочь от сердитой двери, как уводят детей от края платформы. Батюшка, надо сказать, не разгневался и пошел даже с некоторым облегчением. А вот мальчик в коляске, до того вполне безмятежный, засмеялся вдруг и с размаху ударил себя по губам, по носу и опять по губам, а затем поймал свою руку зубами и укусил. Сильно, как чужую.

— Господи, — сказала хозяйка Лендровера другим голосом.

Счет из-за двери прекратился, стало очень тихо. Мальчик смеялся — громко, невесело, как хохочущая игрушка, и зубов не разжимал. Вот теперь уже все заметили, что и щеки, и подбородок, даже пальцы у него не чумазые, а странно лиловые, словно он только что пил чернила.

— Ложку вставить! — предложил кто-то. — Откусит же сейчас...

Женщина из УАЗа отпустила батюшку и кинулась было назад.

— Я сама, не надо! — сказала круглолицая мамочка и развернула коляску. — Отойдите! Пожалуйста, отойдите все, дайте место! И не надо смотреть! Не смотрите никто на него!

Толпа еще потеснилась, освобождая дорогу, а затем сомкнулась снова, проглотив мамочку и сына, и возле двери со сладким воздухом осталась только длинная черная машина с зеркальными окнами, наполовину перегородившая вход. И тем, кто присутствовал при захвате автобуса (с обеих причем сторон), машина эта неприятно напомнила водяную баррикаду, про которую вспоминать не хотелось. А остальных расстроила сцена с мальчиком, который до сих пор смеялся где-то в задних рядах механическим кукольным смехом, и особенно — капитуляция воинственной мамочки, за которой вообще-то следили с надеждой и тайной радостью, как следят за теми, кто первый устраивает скандал. Но дверь победила, и мамочка тоже выбыла из игры, как выбыл до нее крикун, плясавший на Майбахе, а заодно увяли вдруг и вся радость, надежда и нетерпение. Тем более что дверь теперь замолчала, как если бы ждала извинений.

Наконец после театральной и, без сомнения, намеренной паузы девять ополченцев ручейком вытекли наружу из тамбура, как актеры из-за кулис, и выстроились по обе стороны от входа. Дробовики они держали одинаково — стволами вверх и, если бы не растянутые майки и небритые лица, походили бы на почетный караул, готовый дать похоронный залп. Но мятая одежда и лица сильно портили впечатление, и всё скорее напоминало видео в интернете, в котором выведут сейчас заложника с мешком на голове и усадят на стул. Только вместо заложника появился знакомый уже коротышка в пиджачной паре и самой последней — рослая чиновница в синем костюме. Пятьсот раскаявшихся уже, измученных автовладельцев одновременно затаили дыхание, однако при первом же взгляде на женщину в синем и радость, и нетерпение растаяли окончательно. Вышла она с очевидной неохотой, встала как-то небрежно, боком и собрание оглядела скучно, как очередь к участковому в поликлинике.

— Ситуацию вам наверняка уже описали, — сказала женщина из Майбаха, — так что на это мы время тратить не будем.

Целые сутки со вчерашнего вечера, бесконечные долгие сутки она работала именно на этот момент. Соединяла расползающиеся нитки, ловила петли, устраняла препятствия, и ведь все получилось, свелось-таки в нужную точку. А думать почему-то могла только о ночном питерском поезде, белых крахмальных подушках и как мимо летит мокрый лес, но даже это больше не помогало. Ноги под брюками у нее горели, во рту было кисло, и очень болела голова.

— Значит, я буду сейчас называть фамилии, — сказала она и достала блокнот. — Подходим по одному, спокойно, только те, кого я назвала. Встаем здесь справа.

К этим словам чиновница в синем не прибавила более ничего и с тем же усталым видом зашуршала страницами. Стало ясно, что она в самом деле назовет сейчас какую-то первую фамилию, а за ней вторую и третью. И что никакого обещанного разговора, для которого между прочим готовились аргументы, не будет вовсе.

— Погодите, — начала хозяйка Лендровера, поправляя очки. — Секундочку, погодите, пожалуйста, так а мест-то в итоге сколько?..

— Мест? — отвечала чиновница, поднимая глаза от блокнота. — А я что, не сказала? Извините. Мест всего шестьдесят.

Ополченцы не шевелились и старательно пялились в стену напротив. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:49

— Чайку, может, заварить, Илья Андреич? — спросил пузатый в плаще.

Желтый старик горбился в кресле и не ответил, как будто не слышал. Он следил за картинкой в нижнем ряду экранов, которая показывала кусок тоннеля снаружи, и дергал ногой. Шнурок на ботинке у него болтался и елозил по скользкому полу — жих, жих, жих. А вот у картинки звука не было, и вообще там ничего особенно не происходило. Люди собрались полукругом, как черно-белый хор из старой телепередачи, центр кадра занимала спина большой женщины с блокнотом. Непонятно было даже, говорят они там о чем-нибудь или стоят просто так, молча. И ни папы, ни Терпилы. Они сзади, наверное, где-то, подумала Ася. Где не видно.

— Или водички, а? — спросил Валера. — Вы скажите просто, где тут, я сбегаю...

По-хорошему, за чайком и водичкой надо было, конечно, услать девчонку, пока она снова не принялась без спроса чего-нибудь нажимать. Настроение у деда опасно портилось с каждой минутой, и до взрыва оставалось недолго, а укрыться от него в тесной комнате так же не было шансов, как и в салоне Майбаха. Дура-девчонка при этом терлась прямо у деда под локтем и ничего как будто не чуяла. Безопасней всего, знал Валера, в такие моменты было не соваться под руку и сидеть тихо. Но зачем-то поднялся вместо этого со стула и сказал:

— А таблеточки выпить. Не пили таблеточки вечером...

На вторых «таблеточках» старик булькнул горлом и полез вдруг из кресла, как если бы собирался, например, влепить пузатому дядьке по затылку. Похоже было прямо, что влепит и что дядька по затылку уже получал, такой у него сразу детский сделался вид, и Асе даже стало его на минуточку жалко. Но смотрел старик не на дядьку, а на нее, Асю, и был уже не желтый, а оранжевый, как если б его натерли морковкой.

— Интернет набери-ка мне давай, — приказал он и толкнул к ней свое кресло.

— Какой... интернет? — спросила она, но послушно села, чтоб он снова не разорался, и даже на всякий случай еще раз посмотрела на кнопки. Ничего там, конечно, не поменялось — два ряда одинаковых клавиш с номерами, лампочки и штырьки.