Тоннель - Вагнер Яна

— А ну по рукам щас кому! — рявкнул Валера. Пустой, залитый светом коридор испугал его вдруг еще сильнее.

Девчонка обернулась и вытаращилась, как будто и думать забыла про то, что он вообще-то сидит у нее за спиной. Как если б ее и правда оставили тут за главную и делай себе что хочешь.

— Я в камеру просто хотела посмотреть, — сказала она. — Тут написано — «Камера один».

— Мало ли чего написано, — строго сказал Валера. — Тебе, что ль, писали?

Теперь ему тоже хотелось подойти и глянуть, что там за камеры, потому что какая-нибудь наверняка показала бы комнату с койками и как там с дедом без того, чтоб стучать и спрашивать. Он вдруг понял, что кнопки с экранами не запустят ракету в космос и Америку не взорвут, а сидит девчонка за самым обычным пультом охраны, какой был и в конторе, и в доме у шефа, и на въезде в поселок. Просто пульт, ёшкин кот, сидеть за которым — мартышкина работа. А с другой стороны — насчет пульта инструкций не было. Никаких инструкций не было.

— Я думала, она вход показывает. Там же папа вернулся, наверно...

Вид у нее был несчастный, вот-вот опять разревется. Папа, ишь. Вспомнила.

— Индюк тоже думал, — сказал Валера. — Сиди давай и не это мне тут. И руки на стол, чтоб я видел. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 23:13

— А где на «Юго-Западной»? — спросила Саша. — Мы там жили на Бакинских Комиссаров, у лесопарка.

— А мы на Вернадского, — сказала красавица из Кайен. — Господи, ненавидела этот лес. Мы там на лыжах бегали в школе, до сих пор каждое дерево помню. — Смех у нее был теплый, жасмин с бергамотом. Они все еще слышались — и жасмин, и бергамот, никуда не делись. — Правда, мои развелись потом, мы на Университетский с мамой переехали. Поступать ближе...

— Филфак? — перебила Саша и тоже вдруг засмеялась. Ну конечно. Как же это было правильно, спросить. Что же я раньше, дура, не спросила. — Да ладно, в каком году? Слушай, наверняка же пересекались.

Очень легко представилось, что так и было и найдутся сейчас общие знакомые. Может, и годы не совпадут, но что-то отыщется в любом случае. Какая-нибудь пьянка на смотровой под звездами, пылкий роман в общаге, да что угодно. И даже если нет, все равно можно притвориться. Перебросить мостик отсюда наверх, прямо сквозь бетон и толстую желтую реку (а есть она там еще, осталась там река вообще?) — в сиреневую весну, к высокому небу и Воробьевым горам, голубям и скамейкам, к песочной пирамиде МГУ. Сесть, открыть дурацкую клубнику или нет, огурцы. Уксусные польские, не хрустящие, и таскать руками из банки. Жалко, водку допили всю. Как бы сейчас пригодилась водка.

— Нет, хим. Химфак, — сказала жасминовая красавица. — У меня там дедушка замдекана был по научной работе. — И вдруг придвинулась и затараторила: — Доучилась и забыла. Рекламой потом занималась, музеями, выставки делала. Я и химию не люблю, честно говоря, как на каторгу пять лет проходила. А представляешь — красный диплом. В общем, я химик-эколог. Загрязнение среды, отходящие газы, экспертиза воды... — Она снова засмеялась, но и смех, и глаза были теперь напряженные, беспокойные. — Как думаешь, нужны им там химики?

МГУ рассыпался и ушел под воду. Утонули скамейки и сиреневые аллеи, испарились голуби. Бергамот прокис, и потянуло парикмахерской. Старой пудрой, влажным вчерашним платьем.

— Еще как, — сказала Саша. — Не то слово. Вот химики им там точно нужны. Как воздух. Особенно экологи.

— У нее вообще нет образования, — говорила женщина-Кайен своим новым напряженным голосом. — Институт бросила на первом курсе. Двадцать четыре года, даже не работала нигде толком. Она ничего не умеет. А вот если с семьей, да? Если я скажу, что она моя дочь, — и крутила кольцо на пальце. Тяжелое, старого золота, с огромным каким-то камнем.

Кольца надела обратно. Правильно, не в машине же их бросать.

Хвост процессии, направлявшейся к спасительному убежищу, был еще виден. Крестный ход во главе с беглым убийцей, и бородатым попом, который закинулся таблеточкой и, смотри-ка, внезапно нашел в себе силы, и, конечно, с мальчиком из Пежо в инвалидной коляске, символом беззащитного детства. Не хватало только икон на палках или что они там носят, хоругви?

— Ты не переживай, — сказала Саша. — Молодая, красивая, может, ее и так возьмут. Без специальности. Кто-то должен им новых физиков рожать.

— Саш, — сказал Митя. — Ну как не стыдно.

Бедный Митя, страдающий Митя, и зачем он только вернулся. И обратно бежать теперь неудобно.

Не было толком ни криков, ни особенных рыданий. Никого не потоптали даже. Горе, гнев, отрицание и смирение прошли экспрессом, компактно, и заняли минут пять. Пар из них давно вышел, наверное вместе с кислородом, так что пошумели недолго, да и пошли. С сумками и младенцами, очень вежливо, не толкаясь. Выясняя друг у друга по дороге — а сколько мест-то всего, не слышали? А диплом надо показывать? Да у кого тут диплом с собой, не смешите, вот вы как будто везде его носите. И про семьи тоже говорили, которые разделять никто не будет, ну вы что. И детей, конечно, возьмут всех, у кого дети — те вообще без разговоров, а как по другому-то, дети вообще главное. И матери, не забывайте. Но сколько все-таки мест, никто не знает?

А может, его и не было, пара. Может, мы прямо рождаемся теперь без него.

— Не надо, Митя, пожалуйста. Всё в порядке. — Женщина из Кайен повернулась и медленно пошла прочь, догоняя процессию. Узел волос у нее на затылке распался, пряди жирно блестели. Щиколотки распухли, как у списанной балерины. Черное платье сзади все было в серых пыльных разводах.

— Чё ты к ней прикопалась-то, — сказала кудрявая нимфа. — Подружки же вроде.

Вот кого сутки в раскаленной трубе под землей, скорый конец человечества и вероятно кипящая наверху река не затронули вовсе. Никак, даже не коснулись. Гладкий лоб, высокие брови, голые юные ноги. Ни отеков, ни гипоксии. Даже волосы теми же шелковыми кольцами, словно ее только что вынули из коробки. Барби-Клеопатра. Афродита с крепким южнорусским говорком, совершенная бессмысленная красота. И родит же земля.

И блондинчик-полицейский торчал возле нее как прибитый. Не дышал, ел глазами. Мальчика понять было можно, его размазало, мальчика на куски сейчас можно было резать, но она-то? Может, тупая просто?

— Ты бы отпустил ее, — сказала Саша лейтенанту. — А то кастинг у них там закончится скоро.

— На хуй сходи, — лениво ответила нимфа. — Сама рожай своих физиков.

Молодой лейтенант при этих словах наконец-то выдохнул, и от облегчения у него даже промокла спина. Он согласен был полностью, и теперь оставалось только, чтоб очкастый инженер и его жена провалились бы тоже отсюда пропадом, вслед за всеми.

Но инженерша проваливаться не спешила и даже почему-то не разозлилась, а наоборот, вдруг захохотала. А после рванула к Порше Кайен, распахнула багажник и принялась вышвыривать оттуда чужие пакеты и сумки. И очкастый муж ее никуда не провалился, а стоял себе и хмуро пялился в стену, как если бы сумки эти не валились прямо ему под ноги. А еще возле Форда обнаружился пыльный малютка-доктор — он тихонько сидел на асфальте спиной к грязному борту и выглядел еще хуже, чем тогда у решетки, прямо очень хреново выглядел, совсем. И, как будто этих троих было мало, маялся к тому же на корточках рядом с доктором тощий пацан из «Напитков Черноголовки», которому тут вообще делать было нечего. Ох, да чтоб вас, с тоской подумал лейтенант, который каждую упущенную минуту чувствовал теперь как личную обиду. Медом вам тут, что ли, намазано.

— Я вообще-то техникум в Каменске закончила пищевой, — сказала нимфа. — Кондитер сахаристых изделий. Если что.

— Молодец, — с чувством сказала инженерша. — Умница! — Багажник Порше она уже разорила и, похоже, прицеливалась теперь к православному Лексусу. Глаза ее нехорошо блестели. — А вы что заканчивали? — спросила она у маленького стоматолога.