Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

вообще-то он, видимо, старше меня, но каким-то образом кажется более младшим из нас двоих – принимается их грызть с большим энтузиазмом.

– И не думал, что здесь может быть вот так, – произносит он. – Настолько красиво.

Море все еще гладкое и сверкающее, вода приобрела теперь стальной оттенок с полосами серебра и синевы, но на горизонте становится желтой с фиолетовым, а слабый прохладный бриз потихоньку начинает морщинить ее поверхность; впервые за долгое время я думаю, что неплохо бы надеть куртку и шапку.

– Никогда раньше так далеко не заходил, – продолжает он. – Думал, тут больше народу, сплошные причалы, скутеры, роскошные круизные лайнеры, а здесь совсем пусто. Ни рожи не видно.

– В каком-то смысле это дикая глушь, – соглашаюсь я. – Ни души. Когда-то здесь лед лежал, представь себе эти места во льду и в снегах, такая вот бескрайняя плоская белая пустыня.

– Лед? – парень вопросительно взглядывает на меня. – Что, прямо на море?

– Я видел на фотографиях. Люди выезжали сюда большими группами, на десятки километров вглубь, через заливы, вокруг островков, некоторые под парусом, они его держали на плече, примерно как виндсерферы, кто-то на ледовых буерах, выглядит совершенно фантастически.

Он нахмуривается:

– Когда это было?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю. Сто лет назад. Пятьдесят. Во всяком случае, до нашего рождения.

– Тебя это злит?

– Что?

Порыв ветра раскачивает яхту на волнах. Сегодня поднимется ветер, юго-юго-западный.

Парень смахивает с лица длинную прядь волос.

– Что больше не будет никакого льда, – поясняет он. – Что нам не доведется пережить нечто подобное. И нашим детям тоже. Все это перейдет в предания. Вроде преданий про Атлантиду или морских коров, дронтов и сумчатых волков. Исчезнет на веки вечные.

– Нет, – задумчиво отвечаю я, глядя на море, – не злит. Скорее печалит.

Вдали жалобно вскрикивает чайка, сначала еле слышно, потом все громче.

– Ну, может, немножко и злит тоже, – признаюсь я, недолго помолчав. – Знаешь, появляется желание кого-то наказать, что ли.

Один за другим остальные активисты выбираются с лодки и рассаживаются вокруг меня на камне, кто вытянув ноги, кто присев на корточки, словно я заменяю им костер на привале. Вот как это бывает, вдруг приходит мне в голову, они из тех, кто садится в кружок и слушает друг друга, как в коммунистическом террористском подполье, или в религиозной секте, или в компании пятиклашек, увлекающихся роликами.

Я объясняю им, что на «Мартине» почти не осталось пресной воды, бензина, да по большому счету и еды тоже, что электричество отключится в течение сегодняшнего дня. Потом интересуюсь, что у них при себе, они начинают суетиться. В единственном рюкзаке у них только баллончики с краской, зажигалка и несколько дешевых ножей. По всей видимости, они сидят в какой-то сети, получая кодированные сообщения в чате, различные группировки планировали «по максимуму устроить хаос» по всему Стокгольму, и когда они окончательно решили присоединиться – «я до последнего сомневался, – говорит долговязый, – в каком-то смысле я никогда не считал саботаж решением проблемы, я, блин, по жизни слишком буржуазен», – остальные объекты уже были разобраны, но никто не вспомнил про архипелаг. Про шикарные пабы, дорогие виллы, жрущие тонны бензина катера, про этот сегрегированный манежик для высших слоев общества. И все это без охраны, вдали от полицейских автомобилей и кордонов, в тех местах, где даже вертолету сложно приземлиться.

– И что же вы сделали?

Девушка поднимается на ноги, становится чуть в стороне в лучах восходящего солнца и начинает проделывать что-то вроде приветственного ритуала, сцепив пальцы под подбородком.

– Сделали?

Я вздыхаю:

– Вы же сказали, по максимуму устроить хаос. Так что вы сделали?

Они опять начинают суетиться, один из парней широко улыбается, они о чем-то шепчутся. Наконец слово берет долговязый:

– Когда прибыли на Сандхамн, разбили несколько окон в каком-то доме и взяли с собой спиртное, которое нашли в барном шкафчике. Потом тихонько выбрались из дома, слили бензин из навесного мотора у одной из лодок и отправились в гостевую гавань, порисовали немного из баллончиков и побаловались с огнем на причале, где заправка. Мы думали еще что-нибудь устроить, но…

– Этот чертов норвежский бугай, – ворчит младшенький. – Со своим чертовым гарпуном, или что там у него было.

– Багор, так он называется, – отвечаю я и взглядываю на море. Солнце уже немного поднялось над горизонтом.

Сквозь шум волн и ветра прорывается гудение моторной лодки. Я смотрю на девушку, все еще стоящую в позе приветствия солнца, и прямо над ее плечом замечаю красивый, поблескивающий в лучах катер красного дерева, он скользит к острову, на котором мы сидим в ожидании того, что случится дальше.

* * *

Он хотел показать мне свой город, место, где мы когда-то с ним жили, хотя у меня давно не осталось никаких воспоминаний об этом; спустившись в пахнущем больницей лифте на первый этаж, мы вышли в уличный гомон и зной, и я взял его за руку. Строители в кепках и с оголенными торсами, высотные дома, которые громоздились все выше ряд за рядом, как дети на школьных фотографиях, женщины, идущие быстрой уверенной походкой, цокая каблучками.

Там был небольшой пляж и игровая площадка, вся из пластика; мне хотелось взглянуть на нее, песок там крупный и зернистый, «как кошачий наполнитель», со смехом сказал папа; он улыбался, а я чувствовал, что откуда-то мне знакомы запахи соленого серого моря, пляжа и выхлопных газов от проходящего совсем рядом шоссе.

– Мы, бывало, приходили сюда с тобой, – сказал он. – Я да няньки-филиппинки, может, иногда еще какой-нибудь дейтрейдер. Временами там оказывалось так много детей, что тебе не хватало места, ты ведь едва научился ходить. Тогда я шел в клуб и бронировал корт, чтобы тебе было где побегать. Попинать мячик или влезть на судейское кресло.

– Мы много времени проводили вместе?

Он кивнул:

– Случалось, пару раз уж точно. С тобой я гораздо больше оставался, чем с Якобом, я же тогда еще играл, и между двумя встречами могло пройти несколько месяцев.

Папа погрустнел и носком ботинка стал ковырять кошачий наполнитель.

– Когда он немного подрос, стало полегче, поскольку теперь я мог разговаривать с ним по телефону. То есть вначале, потом опять стало тяжело.

– Почему?

Он провел рукой по волосам:

– Потому что Моника научила его говорить, что он по мне скучает. – Передразнивая ее, он засюсюкал в нос тонким голоском: – Скажи, что скучаешь по папе. Скажи, что хочешь, чтобы папа поскорее приехал домой. И дальше я только это и слышал в трубку, постоянно. Сидя в одиночестве в каком-нибудь отеле в Штатах, когда впереди еще целый сезон игр.