Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

две попытки изнасилования и одну авиакатастрофу, покорила Килиманджаро и прошла по тропе инков до Мачу-Пикчу, а последнее Рождество отпраздновала в хижине на одном из островков близ Малайзии в полном одиночестве, имея при себе бутылку пива и два банана.

– Эту работу я получила в основном потому, что насвистела с три короба о том, как занималась крупными сельскохозяйственными проектами по всему экватору, – со смехом сказала она – смеялась она часто. – Хотя на самом деле я просто раздавала деньги фермерам, выращивающим кофе, и отговаривала их от продажи родных детей в рабство производителям табака.

Потом она стала приходить каждую неделю на несколько часов, рыхлила землю, поливала, сажала луковицы и семена; сосредоточенное круглое глянцевое личико под панамой, крупное, сильное, мускулистое тело, часто после этих часов работы от нее исходил резкий запах пота.

– Ну а ты? – как-то раз спросила она меня. – Чем займешься? Когда уже отправишься в путь познавать мир?

Я пожал плечами:

– Может, когда он опять откроется. После окончания пандемии. Или хотя бы после окончания школы. Или как вариант поеду учиться за границу. Папа может дать мне на это денег, но говорит, что для начала нужно, чтобы у меня был план.

– Или не нужно, – сказала Йенни, испачканным в земле пальцем указав на город под нами. – Мир прямо там. Достаточно просто выйти, и ты окажешься в нем.

– Может быть… – В моем голосе звучало сомнение, мне было капельку стыдно. – Иметь бы друга для таких путешествий. Но у меня их не так-то много.

– Друзья тоже не нужны, – ответила она, потом поднялась на ноги и отряхнула колени. – Их находишь в пути.

* * *

Солнце еще не показалось, но утренняя заря уже окрасила небо и гибнущее море вдоль линии горизонта. Я в одиночестве сижу на скале в предрассветной тишине, в точности как сидел ровно сутки назад. Но в тот раз горизонт от меня заслоняли поросшие лесом острова с соснами и елями, скалами и домами. Теперь я сижу в самой дальней части архипелага, а идеальную гладь открывающегося передо мной простора нарушают лишь одинокие голые скалы и каменистые островки, поблескивающие в спокойной воде. Ровная молочная поверхность отражает серо-белое небо и легкие, окаймленные розовым светом облачка, которые совсем скоро растают без следа.

Балтийское море умирает, это научный факт; около ста тысяч квадратных километров морского дна уже полностью лишилось кислорода[117]. Но так же верно и то, что море это божественно прекрасно. Как и то, что я молод, здоров, силен и полон жизни.

«Если бы я только мог быть счастлив, – думаю я в миллиардный раз. – Счастлив, просто потому что существую. Сижу здесь, в шхерах, один, встречая рассвет в конце лета. Счастлив и благодарен».

Скала, на которой я расположился, находится в северной части группы плоских, по большей части голых скал, названной Стура-Насса. Когда плывешь через архипелаг, из его центра наружу, то наблюдаешь процесс подъема суши из воды, только задом наперед. На это сложно не обратить внимание. Сначала видишь большие отрезки суши, леса, дома, заросли тростника, скалистые подъемы. Понемногу рельеф местности сглаживается: неровности все реже, ниже, участки земли все пустыннее, вместо больших отрезков суши появляются россыпи скал, галактики рассеянных валунов. А еще дальше вместо них обнаруживаются открытые всем ветрам камни, которые едва проглядывают из-под волн. И потом – ничего.

Наверняка они видели приближение этого. Хотя бы некоторые из них, тех, кто из поколения в поколение жил у моря и становился свидетелем того, как воды постепенно исчезают, враждебные камни выступают на поверхность, дно понемногу становится виднее, места, где предки вылавливали лосося, треску и форель, превращаются в грязные лужи, в которых привольно плещется лишь угорь. Наверняка эти перемены пугали многих, и люди проклинали колдовство, ведовство и богов, похитивших у них море.

Кто-то же наверняка видел в происходящем открывшиеся возможности. Люди поумнее старались занять землю вдоль побережья, выкупив ее, отвоевав, заключив выгодный брак. Прибрежные луга расширялись, пастбища прирастали, шхеры и островки вставали из воды, образуя острова, на которых можно было выстроить гавани, потому что, как только оформились большие лагуны и фарватеры, возникли и новые места людских сборищ, новые водные пути, мысы и перешейки, где можно было принудить корабельщиков и купцов платить пошлину по пути в богатые полумифические города по ту сторону моря или на обратном пути из них, а вокруг мест сбора пошлины выстраивались сначала шлюзы, а потом и целые города, паразитировавшие на богатстве чужих земель и желавшие сравняться с ними в их несокрушимом могуществе. Кто-то видел происходившие перемены и брал под контроль природу и других людей, возводя самого себя в ранг господина, а окружающий его мир низводя к рабской юдоли.

Ибо что как не человеческая способность приспосабливаться стоит за величайшими страданиями? Будь мы любым другим видом животного мира, мы бы просто вымерли, и тем бы все закончилось. А сейчас мы испепеляем дождевые леса, чтобы выращивать соевые бобы, отправляем малолетних рабов в кобальтовые шахты ради дешевизны аккумуляторов для наших электрокаров, ютимся на свалках, именуемых городами, в абсурдной погоне за преумножением жизни.

Гениальная мысль, ее стоило бы записать, но слова исчезают, едва успев прийти мне в голову, и вот уже на горизонте пробиваются первые лучи солнца.

Я провел яхту на внешнюю часть архипелага через темные обесточенные шхеры, вооружившись лишь работающим на аккумуляторе навигатором и светом маяков, на мое счастье, их питает энергия солнечных батарей. Четверка активистов – так они сами себя называют – напугана, замерзла и довольно паршиво одета, так что я взял на себя заботу о них, дал им порулить, пока делал для них бутерброды с кофе и разогревал черничный кисель из найденного на борту старого порошка. Теперь они все спят, долговязый с девчонкой в папиной каюте, остальные – у меня на форпике, а я в одиночку пришвартовался к плоскому голому камню в мерцающей предрассветной пустоте, и, по идее, должен бы чувствовать смертельную усталость, но вместо этого ощущаю удивительную бодрость, через мой закаменелый мозг проносится ликование от осознания обретенной свободы, триумфа и приключенческого азарта.

«Если бы я только мог быть счастлив. Ведь это, наверное, самое крутое, что я сделал за всю свою жизнь».

Первым просыпается самый младший из активистов, длинноволосый, которого я поначалу принял за девушку. Он, моргая, вылезает из люка, оглядывается по сторонам и перебирается на сушу, на удивление ловко перескочив с форштевня на камень. Я приготовил термос кофе и захватил с собой упаковку хрустящих хлебцев, и парнишка –