Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ныне весьма распространён (опять же веяние с Запада) так называемый жанр story telling, рассказы о себе или «устные истории», в ходе которых люди рассказывают под запись разные с их точки зрения важные истории, происходившие с ними, с тем, чтобы не забыть их, запечатлеть, сохранить….[152] Попытки нас, грешных и смертных, как-то сохраниться и остаться в текстах, фотографиях, фильмах (и далее – в соцсетях) нас не оставляют. Это бесконечное выкладывание своей повседневной жизни в контактах, фейсбуках (вот я на море, вот мы на дне рождения, вот я с собакой, вот я с кошкой, вот я купальнике, вот я со своим парнем, вот я голая…) становится формой аддикции, и мы не успеваем заметить, как уже попадаем в иной, совсем призрачный мир. Мы уже даже себя земных и эмпирических забываем и окончательно уходим в виртуал. А в доинтернетную эпоху человек пытался сохранится в текстах, мемуарах. Мы всё равно уходили от себя настоящих, всё пытаясь сохраниться в своих воспоминаниях, полагая что тот настоящий день был именно тогда. А сейчас всё не то, не так. Для людей военного поколения это было вполне объяснимо. Потому что была молодость, первая любовь, первые подвиги, свершения, трагедии потерь, раны, кровь, пот, грязь. Но именно свершения, которые были тогда, и после этого всего уже ничего нет. И потому живёт этот герой прошлым, а настоящей жизни, которая была тогда, уже нет и не будет, а потому ему остаётся только помнить.
Но это потому, что война сразу все проверяет – что ты есть, дерьмо или на что-то ещё способен? Но нельзя желать человеку испытаний, нельзя желать человеку того, чтобы он попал на войну и там себя проверил. Мы же все добрые, желаем друг другу добра, покоя, мира. Забывая, что только испытания нас делают нами самими.
Итак, акцентирует М. К.: мы не можем понять того Бальзака, который про себя ничего толком не знает и рассказывает нам всякую эротическую чушь. Мы не можем понять в принципе другого эмпирического человека, который будет нам рассказывать про своё житейское, а собственно истоков и смыслов его поступков мы же не поймем. Нам самим предстоит прожить собственную жизнь. И только в тех смыслах, рождающихся от усилия, мы можем встретиться. То есть встретиться в особых местах, в особой топологии, отвечающей на вопрос «где я на самом деле?», пытаясь сориентироваться в отношении к потоку происходящего [ПТП 2014: 719].
Ведь и в самом деле. Рассказчики бывают разные. Один рассказывает так, как будто его не было ТАМ. Он какой-то скучный, нудный, слова бедные, и рассказать ему как бы и нечего. А другой рассказывает сочно, ярко, с прибаутками, анекдотами, но так, что он как будто и привирает, приукрашивает. А третий рассказывает просто, но так, что комок к горлу. И здесь тебя бьёт током, и ты становишься не просто свидетелем, но и соучастником события. Потому что без иллюзий, без прикрас, жёстко, наотмашь.
Роман М. Пруста можно определить таким действием, направленным на уничтожение последней иллюзии о самих себе, всяких придуманных образов-призраков, в том числе иллюзий про самого себя [ПТП 2014: 719]. Погружаешься и получаешь от него оплеуху – ррраз! И отлетает от тебя очередная иллюзия. Как шляпа с головы.
Так мыслили и писали некоторые философы. Так писал М. М. Бахтин. Так писал Л. Витгенштейн. Его афоризмы – сплошные оплеухи. Ему вторит М. Хайдеггер, отвечающий в его манере: «Только никакой трансцедентальной болтовни, когда и так все ясно, как оплеуха» (цит. по [Кампиц 1998: 55]).[153] Так говорит и М. К. Примерно так же, даже жёстче действовал Г. П. Щедровицкий. Он бил наотмашь и публично, но не по личности, а по иллюзиям. Очередной слушатель, получавший по мордасам в ответ на свой глупый вопрос или реплику, его не всегда понимал, уходя в обиду. Но понимающие его становились учениками. Не все. Некоторые уходили. А он продолжал бить, и прежде всего себя, безжалостно и больно. Только никто этого не видел.
Христос ведь был распят на образе себя, замечает М. К. [ПТП 2014: 721]. Он был распят на иллюзиях людей о нём самом. На образах, которые были нагромождены по его поводу. Все думали, что он принёс чудо и спасение. Но не принёс. Думали, что он вождь, что он поведёт к Царству Небесному. Не повёл. Толпа ждала от него чудес. Оказывается, что чудес не бывает. И спасение возможно только твоё, личное, через усилие. Только эту истину Он и принёс. Вот это действительная мýка: быть распятым на образе себя. Быть распятым, будучи так и не пόнятым и не принятым.
М. К. вводит хорошее немецкое понятие. Что есть истина? Это уникальное, невербальное, несводимое ни к чему место твоё, отличие, выделенность, ontologische Differenz, онтологическое различение, отличение твоего места. Не сравнение вещей, или себя как вещи и другой вещи, а выделение себя, своего места, отстраивание этого места, которое только твоё, не сводимое и не сравнимое. Это самое трудное. Толпа хотела чудесного спасения. И каждый в толпе не надеялся на себя, не мог найти себя. И тут вдруг он узнаёт, что ожидаемый Спаситель тебе говорит, что чудес не бывает, что спасение только в твоих руках. И он, этот несчастный, даже с радостью отправит Его на распятие. Потому что Он лишает его собственных иллюзий. Поэтому они все кричали: «Да будет распят! Кровь его на нас и на детях наших!» (Мф 27, 22-25).
Не хочет человек освобождаться от собственной дряни, то есть подвергать самого себя собственной казни. Он страшится распять свой собственный образ о самом себе. Он лучше будет подбрасывать дровишки в костёр, на который взошёл очередной сумасшедший Учитель. Великий Инквизитор у Ф. М. Достоевского хорошо это понимал.
Так вот, напоминает М. К., возможный человек выступает базовым условием реальности
