Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
М. К. вновь вводит принцип cogito, принцип радикального сомнения. Он онтологически укоренен, сомнение не означает простой критики, призыва «сомневайся во всем!». Он означает принятие другого мира как реальности, отличной от моих собственных образов этой реальности. Принцип сомнения предполагает ту самую феноменологическую редукцию, радикальное эпохé, нахождение «сáмого самогό», онтологического корня, истока, который позволяет мне удерживать принцип радикального сомнения, даёт основу акту мышления. Радикальное сомнение – не критика взглядов, а искание онтологического истока как подосновы для собственного акта мышления, потому оно и возможно как радикальная критика. И тогда реально «невербальное присутствие самого себя»: «В невербальной, незаместимой и несводимой точке происходит некий невербальный опыт» [ПТП 2014: 702], опыт деяния, преображения, наращивания себя. Чтобы он развернулся, необходимо актом сомнения высвободиться из пут привычных человеческих связей, привычных образов и галлюцинаций, что даёт возможность совершиться акту мужества – принятия другого как Другого.
Наша способность расширить себя, принять самобытность Другого, сама собой не появляется, сама собой не делается. Условием этого выступает принцип (правило) радикального сомнения, доведение сомнения до радикальной формы. Если мы не доходим до радикальности формы, «то в наших душах добродетель не плодоносит» [ПТП 2014: 702]. Добродетель пребывает в таком случае лишь в лозунгах. Если мы не будем сомневаться в себе, причем радикально, до самого предела, то есть до самоубийства в себе всякой дряни, то так и останемся дрянью. Она, дрянь, и есть в нас, мы к ней привыкаем. А выкорчевать её возможно лишь радикальным сомнением. Разумеется, это возможно лишь через личный опыт. Никакого позитивного знания о нём нет. Есть лишь одно знание – личное. Никакого иного познания нет, кроме познания самого себя. Лишь из опыта, из наслаждения, из ревности, испытанных нами самими, мы извлекаем опыт[145].
«Наблюдения стоят дешево. Только наслаждение, испытанное нами самими, вооружает нас знаниями и заставляет страдать».
(Пл: 457)
Заметим, чего стоят многостраничные рассуждения иных феноменологов и декартоведов. У них не соединяются феноменология и антропология. Впрочем, М. К. тоже не любил этого слова, и правильно делал, полагая, что та философская антропология, которая расцветала тогда вокруг, никакого отношения к реальному человеку не имела. Но идея возможного человека здесь и рождается. Как собственно и рождается сам человек как реальность. Он рождается в акте радикального сомнения относительно самого себя. Он сам как реальность и рождается в акте, ни до, ни после: «Сомнение нас выводит в область возможного человека, то есть в пустоту, где нас еще нет» [ПТП 2014: 704]. Наша возможность самих себя зависит от наших усилий и труда, совершаемого при совершении поступка – будь то создание текста романа, или закона, или совершение нравственного действия.
Это действие, разумеется, становится неким героическим поступком, совершаемым, впрочем, не обязательно в виде подвига буквального, физического – в виде броска на амбразуру. Такой подвиг возможен, думаю, в состоянии аффекта. Когда надо бросаться и ни о чем не думать, не думать о боли и проч. Это действие не рассудочное. Это действие предельное – когда иначе уже невозможно. Без него – гибель, хотя и с ним – гибель тоже. Но возможный человек только так и рождается, когда героическим усилием мы выжигаем в себе привычные тёплые и уютные образы о самих себе. Герой – тот, кто отдаёт в жертву себя ветхого и грешного, в пользу себя возможного, не имеющего готового, заданного образа.[146] Потому это действие поперёк, по вертикали, вне культурных, то есть ставших и описанных образов. Принятие силы бытия связано с героизмом, поскольку предполагает принятие становления другим, не предзаданное ни в каком законе, ни в какой норме.
Потому и возможна личность как лицо через поступок, героическое усилие, она не может быть детерминирована и внешне описана. Я поступаю – потому что поступаю. Поступок детерминирован самим собой. Поступок личности конечным основанием имеет саму личность [ПТП 2014: 705].
Возникает ощущение замкнутого круга. Впрочем, оно ложное. Личность не предопределена ничем. Поступок личности исходит из самой личности. Но твоя личность – не калька с готового чужого образа. Она лепится твоим личным, героическим усилием, она не может быть унаследована от кого-то и предъявлена готовой. Но с чего-то надо начинать. Наш язык обманывает нас. Сама же личность и существует в акте. Как она может быть основанием? Здесь М. К. резко и радикально разводит личность и индивида, физического носителя, наверное, для полной ясности, чтобы слушателям было понятно.[147]
Удивительно то, что и такое усилие себя не может начаться и закончиться. Оно либо есть, либо его нет. М. К. вводит метафору «непрерывного письма». Нельзя начать просто писать, как нельзя закончить писать. Потому роман – произведение, которое не может быть законченным. Как не был закончен и роман М. Пруста, роман Р. Музиля. Эти вещи не заканчиваются, потому что связаны с усилием себя, усилием быть.
Ведь только в акте написания романа автор и рождается, это мы неоднократно фиксировали. Этому акту становления себя во мне не может быть конца. Представим себе, пишется роман. В этом писании автор как-то становится собой. И что? Вдруг искусственно, по сюжету, роман надо завершать? Значит, ставить точку на самом себе? М. К. полагает, что можно говорить о некоем интервале, промежутке, состоянии между. Но есть непрерывное письмо – когда нет причин ни начинать, ни заканчивать [ПТП 2014: 708].
Мы не можем ни начать мыслить, ни закончить мыслить. История либо есть, либо её нет. Нельзя начать историю. Если она есть, то мы уже в ней, мы её не начинаем.
Опять тупик! Но когда-то человек ведь начинает! Это великое дело – Начало. С прецедента Начала всё и начинается. Но можно и не начать, а так и исчезнуть, не появившись в этом мире, то есть и не быть, не стать, не явиться. Полагаю, радикальностью своих высказываний М. К. пытается развеять и разогнать наши всяческие иллюзии относительно нас самих. Хотя наши обыденные представления никак не могут привыкнуть к тому, что есть безначальные и бесконечные вещи.
Ведь непрерывное письмо ставит под сомнение вообще и сам акт письма. А М. Пруста интересуют смыслы, которые становятся посредством письма, и потому письмо никогда не может быть окончательным, оно должно лишиться
