Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

Орган жизни

И вновь М. К. как бы оправдывается перед слушателями. Он пытается рассказывать (что невозможно) об опыте самоприсутствия, добавляя, что это ведь все слова, слова, слова… Вообще-то, сам жанр их встреч в университете, жанр лекций, на которых обсуждается, показывается, предъявляется то, что не может быть предъявлено в формате лекции – это достаточно абсурдная ситуация. Представим себе, весь год студенты ходят к профессору на лекции, стоящие в расписании, по которым им вроде как ещё зачёт сдавать. Эти лекции идут в жанре монолога, тяжелого, трудного, невозможного для пересказа, невозможного для конспектирования. Абсурд! Конспектировать лекции Мамардашвили о романе Пруста – это всё равно что конспектировать исповедальную молитву или какое-нибудь сложное духовное упражнение Игнатия Лойолы. Медитативный опыт встроен в сугубо учебный формат, причем, самый не подходящий. Ладно бы это был какой-нибудь практикум, мастерская. А вот ведь лекции по расписанию.

Ведь если понять эмпирического индивида невозможно (см. выше), то как можно понять М. К. на лекции? Кто он для слушателей? Изначально эмпирический индивид, некий профессор, пусть и знаменитый, читающий по расписанию свои лекции. И слушатели для М. К. изначально такие же эмпирические индивиды. Но чтобы начать понимать друг друга, они друг для друга должны стать проницаемыми, без перегородок, существами. А на лекции разве это возможно?

Вот и опять, М. К. извиняется и говорит, что опыт невербального присутствия, опыт самостоятельной мысли, то есть собственно настоящей реальности, я не могу передать никак, ведь слова об этом – опять слова. А многие ведь так и делают. Рассказывают о мышлении, о чувствах, о познании, а сами никогда такого опыта не испытывали. Есть мысль, невербально испытанная. И есть слова об этом. Заведомо не адекватный способ понимания.

Но чтобы мыслью присутствовать, чувством присутствовать, любовью присутствовать, необходимо выполнять определённые условия [ПТП 2014: 749].

Да, конечно. Какие же это условия? Здесь М. К. испытывает технологический, языковой дефицит. Потому что просто разложить на этапы и инструменты этот невербальный опыт невозможно[156]. Можно пытаться как-то показать его, привести примеры, через косвенные метафоры и картинки как-то рассказать об этом, собой показать, своим присутствием или хотя бы выведением некоторых правил. Например, как это он неоднократно уже говорил, одно из правил гласит: понять можно только целиком. Если мы понимаем, то понимаем всё. Частичное понимание не даёт понимания. Такое утверждение. Его нужно просто принять как норму и пытаться как-то многажды осмысливать, через его призму просматривать конкретные ситуации понимания, держать как рамку, как фокус.

Эта предельная рамка становится условием понимания. Например, какова роль падающего яблока в истории открытия И. Ньютоном закона всемирного тяготения? Не само же по себе падающее яблоко привело к открытию закона. Ньютон был готов к тому, чтобы понять это падающее яблоко в более широкой рамке. Он был готов. Он был заряжен на понимание. Он не искал само яблоко. Не ждал его. Яблоко упало и стало случайным примером в ситуации готовности. Поэтому он был готов прочитать в падающем яблоке более широкий контекст закона, прочитать то, что не видимо и не читаемо в ином состоянии. Яблоки падали всегда, но никто до Ньютона их так не читал, не ведал о законе. Хотя закон был и до него. Но Ньютон сформулировал закон, и он как бы явился человеку. Иначе говоря, Ньютон выводил закон не из падающего яблока, не из эмпирических данных, а будучи готовым своей мыслью, своим состоянием к тому, чтобы прочитать в видимом невидимое и сформулировать этот закон. Ньютон искал закон в предельном горизонте, прочитав его на конкретном эпизоде.

Итак, мысль и есть то, что не выводимо из каких-то данных, мысль не описать, не передать, это то, что можно иметь лишь как совмещенное с собой, «с собой перевоссозданным, изменённым, преобразованным, вновь рождённым», рождённым в мысли, в идее. И здесь – одна из сквозных идей философии М. К.: не я рождаю мысль, не я рождаю идею, а я как мыслящий рождаюсь в идее, в мысли. Не тот, который уже готовый сидит и как бы мыслит, изрекает нечто. Меня до мысли нет, я рождаюсь в акте мышления. То же самое у М. Пруста: автор рождается в процессе непрерывного писания, при создании романа [ПТП 2014: 750-751].

На словах мы это знаем. В принципе, весь курс про это. Как и вся философия М. К. про это. Вообще-то мы собрались на его лекции не для того, чтобы узнать что-то новенькое, интересненькое, попробовать что-то вкусненькое, а для того, чтобы попытаться этот опыт мысли на себе, собой, осуществить, дабы явиться, почувствовать себя живыми.

Итак, я эмпирический, который в пиджаке и штанах, не произвожу никакой мысли, не произвожу никакого понимания. Просто потому что у меня нет таких органов изначально. Ну откуда у меня орган понимания? Орган мысли? Орган любви? Орган чести? Орган совести? Орган веры? Каким органом, способом, методом я могу вообще осуществлять эти акты? Я могу есть, пить, спать, заниматься сексом, как-то чувствовать телом среду. Но в этом плане у меня такая же селезенка, печень, сердце, почки, как и у всех других живых существ. Только я просто двуногий и бескрылый. А вот органы понимания и мышления формуются, лепятся, творятся вместе с актами творения. Хотя мы конечно твердо убеждены, что мысли рождаем мы, эмпирические существа. И что мысль есть некий продукт какого-то внутреннего процесса, идущего в нас. Мы тешим себя иллюзией, что мы производим мысли, рождаем их некоей своей активностью, вследствие некоего внутреннего психологического или же физического процесса. Это иллюзия детерминизма произведения [ПТП 2014: 753]. Это великая иллюзия. Она вполне объяснима. Я изрекаю некие слова, мне кажется, весьма умные, следовательно, я мыслю, значит я рождаю мысли.

Понятно, что слова – не мысли. И я не рождаю мысли. Я не смогу никогда породить мысли. И я – это не тот, кто в пиджаке и штанах, с селезенкой и печенкой. Этого Я мыслящего ещё нет в этом мешке с костями, двуноногом и бескрылом существе. Но должно случиться нечто, типа падающего яблока, и должна быть некая моя готовность, напряжение, состояние открытости к встрече с неизвестным (не важно – объектом, предметом, другим человеком). Если яблоко падает, то мы должны быть готовы к этому падению, «должны быть достойны этого падения, то есть быть там в полноте самого себя, и тогда из него в нас придет то, что из нас не могло быть получено простой сообразительностью» [ПТП